Мария Пастернак - Золото Хравна

— И я хочу поговорить с тобой, мой мальчик. Как гвардиан, я имею тут отдельную келью. До сих пор не могу привыкнуть. Даже с приемной: люди ведь приходят часто. Идут издалека: хотят, чтобы я подсказал, как им жить. А что я могу? Сам не научился за столько лет. Но приходится для каждого искать какие-то слова.

Вильгельмина немного осмелела:

— Это правда, что Торве сделал тот крест у вас на церкви?

— Конечно. Он красив, верно?

— Кто? — спросила Вильгельмина.

— Оба, — улыбнулся монах. — Оба красивы, спору нет, чадо, ты совершенно права. Только очень красивый человек может сделать такой крест.

Вильгельмина улыбнулась ему в ответ, совершенно не смутясь. С отцом Мойзесом все казалось просто. Можно ничего не бояться.

Перед началом вечерни вся монастырская братия пришла поздороваться с Торлейвом. Он знал всех по именам, и все обнимали его и радовались ему. Вильгельмина пошла в северный придел, на женскую половину. Кроме нее там были несколько селянок, они с удивлением косились на девушку в мужской одежде. Ей было все равно. Она забилась в угол самой дальней скамьи и молилась, спрятав лицо в ладони.

Маленький храм весь дышал теплом свежего соснового дерева. Запах воска и ладана смешивался с ароматом смолы. Братья пели:

и слова антифона [127] В богослужении латинского обряда антифоны — короткие песнопения, текст которых обычно представляет собой стихи из Священного Писания. покоем ложились на сердце Вильгельмины. Никогда прежде она не молилась так горячо. В сердце ее точно открылась дверь, в которую впустили весь мир. Она молилась о Стурле, молилась о Торлейве, молилась о себе, просила о завтрашнем дне: помоги, Господи, не сбиться с пути, не ослабнуть в дороге.

пели братья, и псалом звучал обнадеживающе, точно ответ на ее молитву.

Утром следующего дня они вновь бежали на лыжах через лес, всё дальше и дальше. Вильгельмине жаль было оставлять брата Мойзеса и маленькую обитель. Все время вспоминался ночной разговор в приемной гвардиана. Небольшая железная печь раскалена была докрасна, пламя гудело. На дощатом столе стояла миска, полная лесных орехов. Торлейв колол их сильными пальцами и передавал ей, а она ела и слушала, как неторопливо течет беседа Торлейва и брата Мойзеса. Иногда она переставала понимать, о чем идет речь, но ей было так тепло и спокойно, как не было уже давно.

Сама она за все время не произнесла почти ни слова, кроме тех нескольких случаев, когда монах сам задавал ей какой-нибудь вопрос. Более всего ее удивило, что брат Мойзес, казалось, знает наперед всё, что ему только собираются рассказать.

Торлейв ничего от него не таил. Он рассказал и о ворожбе Йорейд, и о колдовстве, и о волках.

— Господь всеблаг, — тихо говорил брат Мойзес. — Но человеку трудно представить себе безмерность этой благости. Милость Господа — для всякой твари. Человек по скудости своей строит вокруг себя ящик, стены коего заслоняют от него все то, чего он не желает видеть. Но милости Господней и любви Его нет предела ни для кого: ни для большого, ни для малого, ни для доброго, ни для злого. Меньше ли любит Господь доброго язычника, чем злого христианина? Он любит их обоих равно, но ответом на Его любовь может быть только любовь. Малый цветок ликует пред лицом Господа. Так и всякий человек в сердце своем, даже не зная Истины, ждет ее, и жаждет, и радуется ей, как малый цветок. Что убивает любовь в человеке? Страх. Что рождает страх? Незнание, непонимание. Неведомое страшит нас, и мы спешим признать его злом. Пусть оно зло в наших глазах — мы не знаем, каково оно в глазах Господа. Он же столь милосерд, что умеет и зло обращать в добро, хоть нам не всегда дано это понять.

— Так что же делать? — сказал Торлейв.

— Не рубить сплеча, не искать греха ни в ком, кроме самого себя, не судить никого — вот и всё, что требуется. И молиться почаще. В псалмах открывается столько настоящей красоты — мужественной, суровой, столько истинной мудрости! Ты ведь всегда любил псалмы, Торлейв.

— Да я многое уж позабыл с тех пор.

— Ну так вот и вспоминай… Погоди-ка, третьего дня приходила ко мне одна женщина из Скусасса — благодарить. Сын у нее болел, а Господь исцелил его. Она решила, что в этом есть какая-то моя заслуга. Как я ни отпирался, она всё твердит свое. Иногда лучше не спорить, ибо люди не понимают и обижаются. Когда что-нибудь приносят — чаще всего что-то из еды, — я прошу отнести к брату Кнуту в поварню. Но она оставила мне Псалтырь. Маленькую книжечку, простую. Дам ее тебе, носи с собою, она так мала, что и в поясной сумке много места не займет. Мне она не надобна — псалмы я знаю на память, да и служебные книги есть в монастыре.

Он пошарил на столе и вытащил из-под пергаменов небольшую, переплетенную в лоскут мягкой кожи книгу размером в ладонь. К краям переплета пришита была длинная кожаная полоса, обвивавшая обложку, так чтобы можно было обвязать Псалтырь кругом, замкнув страницы. Он протянул книгу Вильгельмине, и та раскрыла ее наугад и прочла:

Из украшений в книге были лишь простые виньетки, но на последней странице переписчик нарисовал печального осла и подписал под ним на латыни: «Я, брат Иона, закончил труд свой пятого числа месяца января, от Рождества Христова года тысяча двести десятого. Тружусь, яко сей скот, в скриптории монастыря святого апостола Павла, что в Оверни. Кто станет молиться по сей Псалтыри, помяните и мою душу. Аминь».

И вот они бежали на лыжах через заросли серого ольшаника, и Вильгельминино сердце переполняли слова брата Мойзеса, его беззвучный смех, улыбка, при которой разбегались по его лицу тысячи быстрых морщин.

— И почему я не родилась мальчиком! — сказала она вдруг так громко, что Торлейв, шедший впереди, удивленно обернулся.

— И что бы ты сделала тогда?

— Я бы стала монахом в Оксбю.

— Рагнар Кожаные Штаны сложил бы оружие и постригся в монахи?

— Рагнар был язычником.

— Ты же слышала, что сказал брат Мойзес про язычников.

— Нет, правда! Он такой… такой… Я могла бы ничего не делать, только слушать, что он говорит. Я бы мыла полы, посыпала бы их сеном, а по воскресеньям залезала на колокольню и звонила в колокол, собирая всех к службе. Я могла бы каждый, каждый день разговаривать с ним и слушать его! Теперь я понимаю, почему ты хотел стать монахом.