Герви Аллен - Антони Адверс, том 2

"Конечно, - думал он, - мне не за что любить корабли. Мне на них не везет. Иное дело на суше". Какое-то время им с Хуаном пришлось совсем несладко. Они, как могли, приготовились пережить длительную осаду. А потом? "Но довольно каждому дню своей заботы", - говорил Антони себе. Конечно, все мрачно и неопределенно. Решив, что, пока стоит хорошая погода все равно ничего не изменится, он на время отложил свои тревоги и вместе с Хуаном целиком отдался уходу за больным.

Они перенесли его из темного узкого прохода, куда поместил его дон Рамон, в просторную кормовую каюту, откуда Антони в первую же ночь выставил капитана и его сердечного дружка. Большое окно с круглыми стеклышками в свинцовом переплете шло по длине кормы. После двух часов пополудни каюту заливало солнце. На полу сохранился вытертый ковер с невнятным гербом посредине. В одном углу ковра было темное, темнее других, пятно, о котором рассказывали мрачные байки.

"Ариостатика" была женщина с прошлым. Ее незадолго до Революции построил преуспевающий банкир, только-только получивший дворянство. Тогда она звалась "Марсельской Венерой". Рассказывали, что во время увеселительной прогулки в Неаполь владелец зарезал свою содержанку, в доказательство чему показывали пятно. История прочно прилипла к шхуне. Она перестала быть орудием забав и после долгих мытарств за бесценок досталась испанским работорговцам.

Было что-то несомненно зловещее в обшарпанной роскоши ее кают, где под слоем пыли поблескивали чудом уцелевшие серебряные украшения.

Антони и Хуан постарались по возможности прибраться. Однако, как ни плохо было брату Франсуа, когда они впервые внесли его в каюту, он немедленно уловил эту странную атмосферу.

Галльский юмор бывшего вельможи поблескивал в глазах монаха, когда тот глядел на грязный голубой потолок, где меж закопченных роз резвились пухленькие купидончики. Ему забавно было думать, что его принесли умирать в помещение, смутно напоминающее туберозовые духи дона Рамона. Обойщик, который отделывал каюту, явно был наделен особого рода талантом к пошлости, ибо сумел в серии штофных панелей придать невинной истории Поля и Виргинии весьма занятный колорит. У него повесть даже получила счастливое завершение.

Прямо над корабельной койкой, в которую положили брата Франсуа, Поль и Виргиния наслаждались тем блаженством, в котором отказало им целомудренное и трагичное перо изначального автора. Что такое искусство всеобще, трогательно доказывали грязные отпечатки рук, оставленные рабами во время последнего путешествия из Африки.

Какой-то огромный негр, похоже, пытался оторвать Виргинию от потолка. И поверх других грязных пятен тянулись полосы от двух тонких пальцев - Антони догадывался, что их оставил Польо, "цыпленок". Он почти видел, как запертый в одиночестве юнец пытается получить от обоев то, чего лишил его дон Рамон.

И все это забавляло брата Франсуа, ибо даже перед смертью он оставался французом. Когда его внесли в каюту, он вымучил галантную улыбку и заметил Антони, что читатель всегда желает счастливой развязки.

- Видите, - говорил он, указывая на потолок, - они хотели вырвать любовь из рамок воображения и трогать своими бедными грязными руками. Однако она осталась недоступной. Наше несчастливое время желает комедий. Я когда-то писал об этом. Задолго до Революции, еще до того, как начал жить по-настоящему. Тогда "Полем и Виргинией" еще зачитывались. - Он вздохнул и с видом завершенности откинулся на неопрятные подушки.

- Ладно, я попробую оправдать свои литературные воззрения, в самом скором времени завершив их достойной развязкой. Если нет, mes amis, простите меня за хлопоты, которые я вам доставлю.

Его уже лихорадило. В его речи проскальзывали юношеские интонации. Он говорил скорее как солдат, чем как монах. Но это длилось совсем недолго. Он взглянул на кормовое окно, на белый след корабля и колеблемую белую линию горизонта. Пузырящуюся пену чуть позади корабля рассекала апокалиптическая акулья пасть, словно мрачная эманация бездонной пучины. Горячечному сознанию монаха представлялось, что акулий рот устроен для произнесения одного лишь слова "Голгофа". Он закрыл глаза. Когда он снова открыл их на закате и устремил расширенные от жара зрачки на алое светило, он успел увидеть в коротких сумерках все ту же акулу, но чуть ближе. Он содрогнулся.

- Такими были бы люди, сын мой, если бы Господь не научил их милости.

Это были его последние осмысленные слова, обращенные к Антони до того, как рассудок помутился от жара. Оставшиеся сознательные минуты он посвятил молитве.

"Если можно, да минет меня чаша сия... Но да будет..." бормотал он. Он жестом попросил закрыть окно. Хуан и Антони зажгли тусклую лампу. - "Пришли нам Утешителя, Отче. Где двое или трое собраны во имя Твое... Ты помнишь..." - После этого он разговаривал только с невидимыми собеседниками.

Однако так силен был в этом человеке дух, что даже в последующие дни беспамятства он заполнял собой не только Антони и Хуана, но и всю неряшливую, безвкусную каюту. Антони не мог бы объяснить этого словами. Впечатление было столь неуловимо, что его нельзя было вычленить, но при этом вполне осязаемо. Личность этого человека, словно высвобожденная лихорадкой, приводила обоих его сиделок в постоянное приподнятое состояние. Они стали свидетелями и до какой-то степени соучастниками того ликующего восторга, в котором, как они теперь поняли, брат Франсуа жил постоянно. Антони даже дивился, как до болезни тот ухитрялся внешне сохранять видимость полнейшего спокойствия.

Ибо то, что носил в себе брат Франсуа, было мощно, ярко и стремительно, как прядающий с неба на землю огонь. Однако оно отнюдь не было мгновенным. Оно оставалось, подобно следу от молнии перед зрачками. Оно не было эфемерным. Это было естественное состояние раскрытого человека. Антони теперь понимал, почему крепкое сильное тело брата Франсуа производило впечатление изнуренности. Вспомнил первую встречу в Регле, когда ему показалось, что лицо монаха светится изнутри. Может быть, он был тогда неправ, приписав это особенностям света и тени в беседке.

Как же удивительна та мягкость, которая держит в узде этот мощный сгусток энергии! Откуда берется способность уравновешивать и направлять его?! Не странно, что мир боится таких людей! Не странно, что все, от генерал-губернатора Кубы до философа Чибо всполошились! Ощутили ли они присутствие зародышевого пузырька молнии? Положим, эта сила вырвется и озарит общество - что тогда? Антони сидел рядом с монахом, умиравшим в постели убитой шлюхи; смотрел на него - и не видел, не слышал ничего вокруг.

Ибо рядом с драмой этого духа, даже и при кончине, все остальное представлялось банальным; обыденная жизнь - вялой. Хотя свет, исходящий от этого человека, омрачала лихорадка, хотя молниеносное движение мыслей искажала болезнь, все равно, когда он лежал, обнаженный телесной слабостью, духовно нагой, нельзя было думать ни о ком и ни о чем другом.