Герви Аллен - Антони Адверс, том 2

- Я твой светильник, - пробормотал он однажды. - Зри, как огонь пожирает во мне масло. Да будет он тебе угоден.

После этого он, похоже, перестал понимать, что с ним происходит. Целыми днями он бредил без остановки, лишь временами впадая во все более продолжительное забытье. Кризис наступил только на третью ночь.

За это озаренное преисподним и пренебесным отсветом время мало осталось в прошлом брата Франсуа уголков, куда бы не пришлось невольно заглянуть его слушателям-сиделкам. По фразам, которые бессвязно слетали с воспаленных губ, Антони сумел за эти три дня и три ночи воссоздать порядок событий и мест, которым пренебрегла лихорадка. Для человека, не знавшего родителей, детский лепет и разговоры с матерью, даже из уст взрослого, таили волнующую сладость.

В неведомом замке в Пикардии двое бродили по саду и говорили о птицах. На лугу мальчик собирал цветы для робкой маленькой девочки. "Засмейся, Адель, засмейся, - говорил брат Франсуа, приподымаясь на локте и вслушиваясь. - Я принес тебе маргаритки. Я не забыл тебя. Я знаю, ты на самом деле не умерла. Вот цветы. Смотри, они еще живые". - И он сжимал грязные простыни. Здесь был его веселый, но строгий отец, чьи шутки искрились ограненными алмазами. "Но я должен быть здесь, mon pere, среди нашего народа". Видимо, в эти дни брат Франсуа просил у Бога уверенности, что он не поврежден в рассудке. И ему было явлено, что он нормальнее окружающих. Этот крест, пожалуй, оказался для брата Франсуа самым тяжелым. Он всегда ходил среди "слепцов", всегда. В Версале было ужасно. Там все были слепы.

На вторую ночь посреди бессвязного бормотания брат Франсуа заговорил почти осмысленно. В потоке наполовину внятного красноречия он вновь сопровождал на гильотину повозки с осужденными. Немало тех, на чью слепоту он прежде сетовал, прозрели в последние минуты жизни. Немыслимое напряжение, яростное кипение смятенных душ, последние трогательные признания, слова, произнесенные теми, кто цеплялся за него, умоляя подарить хоть проблеск надежды - все это всколыхнулось с новой силой, стоило горячечному мозгу монаха вернуться во дни Террора. Антони казалось, что тени парижских домов пробегают по его лицу, когда он едет в повозках вместе с братом Франсуа и осужденными.

В тусклом свете корабельной лампы, в тишине, нарушаемой лишь металлическим голосом умирающего и слабым плеском волн, эти сцены приобретали для Антони невероятную живость. Он участвовал в них сполна и вместе с тем таинственно, как бы со стороны. Бесконечный спектакль одного актера разворачивался, и все поразительные подробности, которые никогда не забывает мозг, вновь пробуждались к жизни.

Сжатые руки, оружие, перекошенные лица проходили перед глазами монаха. Из моря улиц возникало нечто, давно само себя позабывшее. Вместе с братом Франсуа Антони видел долины, высоты и бездны, которые открывали священнику мужчины и женщины, обреченные умереть через несколько минут. Вместе с ним он слышал барабанный бой, молитвы, рыдания; гогот, насмешки из толпы и финальный вскрик. "Взойди на небо, сын Людовика Святого" - барабаны и шквал улюлюканий. Нужна была настоящая убежденность, чтобы верить после такого.

Впервые отчаянная человеческая потребность в надежде за гробом, невозможность отринуть ее вполне на самом пороге последней загадки, была брошена Антони в лицо.

От этих сцен душа брата Франсуа с отеческой нежностью обращалась - словно в гости к любимой дочери и ее детям - к людям и сельским окрестностям своего первого любимого прихода. Здесь, пастырем этих простых земледельцев, он на какое-то время обрел мир. Трогательным был даже его нарочито местный выговор. Его милые беседы были исполнены мудрого пафоса, смеха и слез. Эти беседы, близость физическая и духовная, отражавшаяся в лице и голосе, даже речи, которые теперь часами лились из него подобно разумным на первый взгляд словам сумасшедшего, все, казалось, шло из глубин некоего внеличностного "я".

Себя он не помнил, хотя временами ощущал присутствие Антони и Хуана. Они нагибались к нему, давали пить. Они тысячи раз поправляли его подушки и одеяло. Они предлагали ему еду, от которой он неизменно отказывался. Однажды он поймал Антони горящими ладонями, и, сжимая его щеки, воскликнул!

- Я видел вас прежде. Да, я знаю, кто вы. Я впервые видел вас в лице девушки - она приехала той ночью в карете. Вы ее помните? Ее муж убил молодого человека во дворе харчевни. Помните? Вы же должны помнить, что с вами было! Испанец, заматерелый во зле, он прискакал той ночью - он еще мчится в карете, знаю. Мчится! Такие люди не останавливаются. Они мчатся по огромному кругу. Берегитесь, он вернется! Помните! Скажите ему, я похоронил молодого человека. Тот выглядел благородным даже в могиле. Только его конь и вспоминал о нем. Никто не пришел. Ах, знаете ли вы, что за этим скрыто больше, чем вам представляется! Я уверен.

Он вновь и вновь пересказывал эту сцену на память. Дуэль в позабытом гостиничном дворе. Шпаги сверкают в воздухе, женщина, застыв, глядит из окна. Брат Франсуа свидетельствует перед святыми об убийстве. "Неужто вы не помните? - вновь и вновь вопрошал он Антони. - Неужели вы не помните?"

Но Антони не помнил. Таблички прошлого были для него стерты. Даже брат Франсуа не мог вызвать из тьмы скрытое за вратами рождения. Может быть, это явит смерть.

Наверху временами мягко тренькала гитара дона Рамона. Неумолчно кипела вода под пером руля за кормой. После нескончаемого слепящего дня длинные закатные лучи обагрили маленькую каюту. Все, что было в ней банального и пошлого, казалось, исчезло. Антони видел лишь уходящие к горизонту синие лиги и жгучие глаза брата Франсуа под переборкой.

Больной теперь стряхнул с себя все воспоминания и говорил с кем-то, кого явственно видел в каюте. Так сильно было его убеждение, что два других человека не могли не поддаться. Они больше не решались пересечь последнее пятно света, постепенно тающее на ковре. В присутствии этого светлого квадрата умирающий обретал бесконечное утешении и поддержку. Ему получшало даже телесно. Он больше не стонал и говорил шепотом, но спокойнее. Когда Антони принес ему воды, он впервые охотно попил.

- Смелее! - прошептал он. - Смелее! Теперь я могу принять чашу. Да! Я выпью ее всю. - Он в полном изнеможении рухнул на подушку и не произнес больше ни слова. Хуан объяснил: будет он жив или умрет, они узнают не раньше, чем через несколько часов.

После этого говорило только тело больного. Казалось, оно оставлено бороться в одиночку. Звуки, издаваемые им, свидетельства внешних и внутренних боев, были ужасны. Черная гортань и язык блеяли. Сведенные мышцы горла превращали свистящее дыхание в натужный, нестихающий стон. Заострившийся нос и дрожащие безвольные ноздри грозили превратиться в зловещий выпускной клапан, если рот не раскроется еще шире. В желудке бурлили и урчали адские газы, со свистом вырываясь наружу. Двое невольных, перепуганных свидетелей вынуждены были то и дело подбегать к окну, чтобы спастись от адского, трупного зловония. И это был еще только воздух.