Юдифь Готье - Завоевание рая

«Посмотрим, — думала она, — опустятся ли его неподвижные зрачки перед моими?»

Но встретив голубой луч его взгляда, она почувствовала себя очарованной: ее как бы пронзила острая стрела, от которой, как от копья, пропитанного ядом, у нее загорелся огонь в крови.

То, что она читала в этом взгляде, прикованном к ней, так подавляло ее, что она не замечала, как бежало время. Несмотря на трепетный восторг, в котором он топил свое пламя, это не был взгляд раба: в нем был властный блеск, могущественное господство, которые раздражали и в то же время привлекали и очаровывали царицу. Она чувствовала, что, поклоняясь ей, этот человек в то же время сумеет защитить ее: что слившись с этим сердцем, она будет сильнее, более царицей, но в то же время над ней будет господин. И она боролась с очарованием, которые вызывала в ней эта мысль; она пыталась возмущаться, защищаясь от нее, как стеной, всеми препятствиями, которые отделяли ее от варвара.

Но их взгляды смеялись над невозможным; преодолевая все преграды, они сливались в чудном объятии.

Молодой человек даже не пытался добиться хоть одного слова. Что она могла бы сказать ему? Слова, укрыватели мысли, может быть, уничтожили бы то, в чем так страстно признавались глаза; и он хотел сохранить воспоминание об этом ослеплении без малейшей тени.

Она умоляющим жестом отстраняла его; и не будучи в состоянии прервать ток его взгляда, она закрыла глаза рукой.

Тогда он убежал, прижимая к губам сорванный им цветок, а царица, шатаясь, медленно отступала, ища опоры; дойдя до статуи бога Любви, она прислонилась к ней, запрокинув голову.

Кама-Дэва, потрясая цветущим луком, смеялся под своей золотой шапочкой.

Ночь. Бюсси, с окровавленной шпагой в руках, возвращается в свою палатку, бледный, расстроенный, и с подавленным видом опускается на стул.

Случилось страшное несчастье: Музафер-Синг с размозженной головой лежит на царском знамени, и Декан лишился государя.

Как и предвидел Дюплэ, недовольные набобы придрались к самому пустому поводу, чтобы произвести возмущение. Ссылаясь на то, что арьергард этой огромной армии, которая следовала за субобом, потоптал посевы, проходя по кадапскому набобству, они напали на отряд, сопровождавший гарем царя. Нельзя было нанести более кровной обиды, так как женщины считались священными даже для врагов во время войны. Вне себя от такого оскорбления, субоб, не предупредив французский батальон, набросился на разбойников; эта стычка была для него роковой. Острие дротика, брошенного канульским набобом, пронзило ему череп и убило наповал.

Французы отомстили за царя: все набобы были убиты, а их приверженцы рассеяны. Но дело, созданное с таким трудом, внезапно рухнуло. У Франции не было больше никакого повода вмешиваться в дела Декана. Весь этот чудный сон кончился. Еще не достигнув столицы, царь, которого они сопровождали, стал трупом.

Бюсси, полный негодования и горя, измученный страшной битвой, от которой он не мог еще придти в себя, был подавлен, ошеломлен внезапностью этого непоправимого несчастья.

Непоправимого? Правда ли это? Разве не было никакого исхода? Бюсси не хотел допускать этого.

Не настало ли время доказать гениальным поступком, что он заслуживал доверие, которое питал к нему губернатор?

Он сидел с поникшей головой, нервно кусая губы, уставившись в одну точку, ничего не видя, продолжая держать в руках шпагу, с которой медленно стекала кровь на ковер.

Вдруг он вскочил, далеко отбросив от себя кровавое оружие.

— Ах нет, нет, не это! Я не хочу! — вскричал он. — Жертва была бы слишком тяжела!

Однако он остановился с расширенными зрачками, как бы в ужасе, снова возвращаясь к мысли, которую хотел отогнать от себя.

— Ах! Полно бороться с самим собой, — бормотал он. — Решение дано: эго — единственное возможное спасение… А между тем этого не будет.

Он разразился горьким смехом.

— А, да что же, разве я в самом деле способен колебаться между моим долгом и счастьем?

Он принялся ходить крупными шагами, сжимая голову руками.

— Ну, да! Я колеблюсь! — вскричал он. — Или, вернее, я не колеблюсь. Что мне за дело до света и его честолюбия? Я не такой сумасшедший, чтобы возвысить ненавистного соперника, я не сделаю Салабет-Синга царем.

Он остановился, испуганный звуком своего голоса.

Снаружи доносился неясный шум, как будто волновалась толпа.

«Только бы эта мысль не пришла в голову никому, кроме меня», — подумал он.

В эту минуту край палатки поднялся и показалась высокая, белая фигура, за которой снова упал занавес. Это был Ругунат-Дат, визирь покойного царя. Волосы у него были распущены в знак траура, но вид у него был спокойный и решительный.

— Смерть — это движущийся караван, в котором мы все участвуем, — сказал он. — Сокровища в конце концов рассеиваются, здания рушатся, общества расходятся, смерть пресекает жизнь. Мы были все и обратились в ничто. Но на развалинах возвышается пальма, и в несчастье может расцвести надежда. Я уверен, сын мой, что тебе в голову пришла та же мысль, что и мне; и я пришел предложить тебе свои услуги, если могу быть в чем-нибудь полезным.

— В самом деле, отец мой, мне кажется я нашел средство, которое, может быть, спасет нас, — сказал Бюсси, смущенный взглядом брамина, который, казалось, читал в его душе.

— Не говори «может быть», нет ничего вернее! — вскричал визирь. — Ты здесь всемогущ; твое решение будет принято безропотно. Представленный тобой, Салабет-Синг будет с восторгом провозглашен царем, и смерть Музафера, которая не составляет для Франции никакого несчастья, послужит в пользу ее честолюбивых замыслов, так как созданный тобой новый субоб будет еще больше, чем тот, предан и покорен ей.

— Но мы лишим права наследства детей Музафера. Не будет ли это несправедливо? — сказал Бюсси.

— При малолетних детях что станется с государством от беспорядочного во всех смыслах регентства? Ежедневно будут происходить заговоры и возмущения, и нельзя будет устроить ничего прочного; тогда как при Салабет-Синге, одном из самых близких наследников трона. ты обеспечишь мир Декану. Не нужно колебаться, сын мой, умоляю тебя, эта жертва зачтется тебе.

— Верно служить своей стране не значит приносить жертву, — гордо сказал Бюсси, раздраженный тем, что угадали его мысли. — Разве я колебался? Это было, пожалуй, только инстинктивное чувство, подобно минутному возмущению тела против смерти, признаваемой умом, которое испытывает осужденный. В каком положении находится армия?

— В сильном волнении, — сказал визирь. — Слышишь этот шум? Умары испытывают сильнейшее беспокойство. Но все ждут решения французского командира. Если он отступится, решено произвести погром, потому что они не знают, кто будет теперь платить солдатам.