Генрих Кениг - Карнавал короля Иеронима

— Это общее явление! — заметил барон Рейнгард. — Несчастный народ потерял веру в своих прежних властителей и видит, что они бессильны, унижены и проникнуты эгоистическими стремлениями. Появилась потребность действовать общими силами, проснулось патриотическое чувство. По крайней мере оно заметно усиливается среди интеллигенции и мало-помалу проникнет в народ…

Вошел Миллер. Французский посланник поспешно встал, чтобы встретить его.

— Здесь Луиза Рейхардт! — произнес он вполголоса, пожимая руку своему гостю. — Не упоминайте при ней о злополучном письме Штейна, чтобы не расстроить ее, тем более что она проводит последний вечер в Касселе!.. Не знаете ли вы чего-либо нового о предстоящей конвенции в Эрфурте? — добавил он вслух, когда Миллер, поздоровавшись со всеми, занял место около хозяйки дома.

— К сожалению, я ничего не могу сообщить вам, — ответил Миллер, — потому что в последние дни безвыходно сидел дома.

— Наш король также готовится к поездке в Эрфурт, — сказал Бюлов, — ожидают блистательного собрания. Но, если окажется слишком много владетельных особ, то, пожалуй, цена им понизиться вследствие конкуренции.

— Вот выражение, достойное министра финансов! — воскликнул со смехом барон Рейнгард. — Вы смотрите даже на коронованных особ со своей точки зрения и оцениваете их, как товар на рынке.

— Вероятно, Наполеоном в настоящем случае руководят высшие соображения, — заметил Миллер. — Чем больше соберется на этот съезд королей, герцогов, графов, баронов и знатных сановников, тем рельефнее выступят в глазах народов величественные фигуры двух императоров: Наполеона и Александра.

— Прекрасно, — отозвался Бюлов, — но я желал бы знать в чем будет заключаться эта конвенция? Коснется ли она одной Пруссии или всей Германии?

— Мне кажется, что дело ясно, — возразил с усмешкой французский посланник. — Наполеон решил подавить народное восстание в Испании и утвердить там на престоле своего брата. Естественно, что он желает обеспечить себя мирными сношениями на северо-востоке и заручиться дружбой русского императора.

— Разумеется, но весь вопрос в том, какими залогами дружбы они пожелают обменяться между собой? — спросил Бюлов. — Германия служит местом их rendez-vous, не пришлось бы ей поплатиться за такую честь!

Французский посланник молча пожал плечами.

— На это я могу ответить словами моего друга Генца, — сказал Миллер, — вот что он пишет мне: «После холода, смерти и французов, я всего больше ненавижу русских. Австрийцы возбуждают мое негодование, но когда я вижу, что северные варвары попирают их ногами, то моя немецкая душа глубоко возмущается этим, и я чувствую, что австрийцы мои братья…»

— Если вы хотите сказать, что положение Германии не завидное между этими двумя государствами, — возразил Бюлов, — то, разумеется, вы правы. Ей грозит не меньшая опасность со стороны русских…

Бюлов не успел досказать своей мысли, потому что в эту минуту вошел Герман с таким бледным и взволнованным лицом, что Луиза с испугом спросила: что с ним?

Он не ответил на ее вопрос и, торопливо поздоровавшись с дамами, обратился к Бюлову:

— Не известно ли вашему превосходительству, чье это распоряжение? Начальник отделения Гейстер уволен из министерства и назначен мировым судьей в Гомберг!..

Бюлов был настолько поражен этой неожиданной новостью, что ничего не ответил, и Герман продолжал более спокойным голосом:

— Я слышал это от самого Гейстера. Сегодня утром он пошел к Симеону просить об отпуске, который был давно обещан ему, и взамен этого получил приказ о назначении его в Гомберг. Куда переведут прежнего мирового судью Мартина, неизвестно. По-видимому, Симеон старался смягчить немилость короля и обнадежить Гейстера, но, что король разгневался на него, в этом не может быть никакого сомнения. Гейстер отправился домой, чтобы обдумать, под каким предлогом отказаться от своего назначения, но, прежде нежели он решился на что-либо, из Гомберга приехала неожиданно его жена, и ему пришлось изменить свое намерение. Она рассказала ему, что король удостоил ее визитом и объявил ей, что хочет сделать Гейстера дворцовым префектом в Ваберне. Молодая женщина наотрез отказалась от этой чести и избавила себя от непрошенных любезностей короля, заявив, что не хочет вступать в состязание со знатными дамами, которые добиваются этого места для мужей своих дочерей. Она добавила к этому, что больше всего желает для своего мужа спокойной должности вдали от двора, где бы он мог приносить пользу своему отечеству. На это король с неудовольствием ответил, что ее скромное желание будет исполнено. Разумеется, Гейстер, выслушав рассказ жены, решил принять место мирового судьи в Гомберге.

Хотя Герман не стеснялся в выражениях, но все чувствовали, что он многого не договаривает. Тем не менее никто не решался высказать свои мысли, так что хозяйка Дома, чтобы прекратить наступившее молчание, подняла вопрос об обязанностях, налагаемых должностью мирового судьи, говоря, что Гейстер, вероятно, будет тяготиться ими.

— Едва ли, — возразил Герман, — если должность мирового судьи далеко не соответствует широкому образованию и знаниям Гейстера, то, с другой стороны, она может удовлетворить его патриотические чувства. Он будет иметь непосредственные отношения с народом, решать спорные дела относительно поземельной собственности, опеки и прочего, участвовать в семейных совещаниях, от него будет зависеть и земская полиция. Такая почтенная деятельность с избытком вознаградит Гейстера за королевскую немилость…

Герман говорил с таким раздражением, что можно было ожидать от него какой-нибудь резкой выходки против короля. Поэтому французский посланник, по своей обычной осторожности, поспешил увести Миллера в кабинет. Бюловы воспользовались этим моментом, чтобы проститься с хозяевами дома, так как в этот вечер ожидали к себе гостей.

Луиза осталась наедине с Германом, который сидел молча, печально опустив голову. Предстоящее прощание с Луизой напомнило ему другую, еще более тяжелую разлуку.

— Что с вами, друг мой? — спросила она с участием, протягивая ему руку.

— Я думал в эту минуту о разлуке с вами и с Гейстерами, — ответил он. — Боже мой! До чего я буду чувствовать себя одиноким и покинутым после отъезда самых близких мне людей. Жизнь потеряет для меня всякий интерес!

— Этого не должно быть, Герман! В настоящее время никто из нас не имеет права ограничиваться узкой сферой личных привязанностей. Я уверена, что разлука с нами не будет особенно тяжела для вас, если вы решите посвятить себя общему делу. Быть может, в Эрфурте готовится гибель Германии; старайтесь иметь влияние на народ и возбудить в нем стремление восстать для спасения родины. Разлука не нарушит нашей дружбы, будем надеяться, что наступит лучшее время, и мы увидимся…