Генрих Кениг - Карнавал короля Иеронима

— Значит, вы земляк Бюлова! Ваша родина, как и многие другие немецкие провинции, была некогда насильственно присоединена к Пруссии Фридрихом Великим; теперь все эти земли мало-помалу войдут в состав нашего Вестфальского государства, которое должно занять видное место среди европейских держав.

— Вы пророчите блестящую будущность новому Вестфальскому королевству, — сказал Герман, — но оно возникло так недавно, что едва ли можно сказать с уверенностью — оправдает ли те надежды, какие возлагаются на него! Для этого необходимо, чтобы, с одной стороны, Наполеон упрочил мир в Европе, а с другой — чтобы Иероним мудрым правлением обеспечил существование своего престола.

— Вы безусловно правы, — согласился Симеон, — но, что верно в теории, не всегда применимо на практике! Не так легко восстановить прочный мир в Европе, как полагают многие; для этого недостаточно одной воли Наполеона! Что касается второго указанного вами условия, то, мне кажется, что наши дела идут недурно. Все подданные Иеронима равны перед законом, все вероисповедания ограждены от каких-либо притеснений. Крепостное право уничтожено, каждый пользуется плодами своего труда, не отдавая заработанных денег господам, и вносит только установленную законом государственную подать. Даже народное образование, чему придают такое важное значение в Германии, поручено известному ученому, которого современники называют немецким Тацитом. Вы знаете его — это мой друг Миллер…

Разговор был прерван появлением изящно одетого молодого человека, который вошел совершенно неожиданно, но, увидя Германа, извинился перед хозяйкой дома, добавив, что был наверху, в комнатах мадемуазель Геберти, где надеялся увидеть дам.

— Доброе утро, папа Симеон! — сказал он, обращаясь к хозяину дома.

— Здравствуйте всеобщий кузен, — ответил Симсон. — Позвольте познакомить вас — кузен Маренвилль! А это господин доктор!.. Прочтите, кузен, письмо Миллера, вы увидите, что он пишет о молодом человеке…

Маренвилль прочитал письмо и, взглянув на Германа, сказал с лукавой улыбкой:

— Ма foi, мы знакомы с вами, господин доктор, или, вернее сказать, мне говорил о вас генерал-директор полиции. Ecoutez, mesdames! Этот плут Берканьи хотел воспользоваться неопытностью молодого человека и сделать из него тайного полицейского шпиона, но господин доктор догадался в чем дело и ловко выпутался из беды.

Герман был так удивлен, что в первую минуту не нашелся, что ответить.

Маренвилль, видя его смущение, продолжал тем же тоном:

— Берканьи не думает сердиться на вас, господин доктор, напротив, он почувствовал к вам уважение, потому что при всей своей раздражительности это вовсе не злопамятный человек. Разумеется, ему было досадно: он обещал королю сделать необыкновенные открытия и вместо этого должен был сознаться, что ошибся относительно ваших связей и готовности служить его целям…

— Теперь господин доктор поступил в министерство финансов, — сказал хозяин дома, — и можно надеяться, что он уже не будет иметь подобных столкновений, которые немыслимы с такими честными людьми, как Бюлов и его секретарь!

— Я слышал, что вы хотели прежде посвятить себя ученой деятельности, — сказал Маренвилль, обращаясь к Герману, — но если вы решились покинуть ее, то почему бы вам не сделаться дипломатом? Проницательность и изворотливый ум довольно редко встречаются у молодых немцев…

— При этом господин доктор прекрасно владеет французским языком! — заметил добродушно Симеон.

— Если нужна представительная наружность для лиц, служащих в посольстве, то в настоящем случае… — сказала госпожа Симеон и, не окончив фразы, бросила многозначительный взгляд на Германа.

— Не правда ли, — воскликнул Маренвилль, — такого ловкого и красивого молодого человека можно послать куда угодно!..

Смысл этих слов был понятен для одной госпожи Симсон, она засмеялась, но из боязни, что Герман может обидеться, сказала с любезной улыбкой:

— Секретарь короля пользуется всяким новым интересным знакомством для своих целей: он отыскивает способных людей, чтобы рекомендовать их королю и показать этим свою проницательность. Не придавайте особенного значения его любезности, он делает многое из тщеславия!

Герман, подобно большинству молодых людей, сам обладал немалой долей этого порока, хотя вообще чувствовал инстинктивное отвращение к лести и преувеличенным похвалам, которые поэтому не производили на него никакого впечатления. В то же время по своей доверчивости он не раз принимал за чистую монету то, что говорилось с определенной целью. Так и теперь, он не придал никакого значения двусмысленным улыбкам и намекам Маренвилля и госпожи Симеон и, считая весь разговор веселой французской болтовней, ответил в том же тоне:

— Если месье Маренвилль желает доказать свою проницательность, то я не советовал бы ему рекомендовать меня в дипломаты, потому что этим он окончательно подорвет свой кредит у короля. Вдобавок служба при посольстве считается привилегией нашего дворянства, и я не имею никакого желания состязаться с ним.

— Происхождение само по себе еще не дает права на занятие мест и должностей, — заметил Симеон, — все дело в способностях. Дворянство может кичиться своими рыцарскими доблестями; вестфальская конституция не предоставляет ему никаких особенных прав; оно пользуется уважением, насколько того заслуживает, и ничто не мешает ему служить примером для прочих сословий…

Маренвилль сел рядом с хозяйкой дома, и они начали разговаривать между собой вполголоса. Герман воспользовался этой минутой и стал прощаться.

Госпожа Симеон любезно пригласила его на свои soirees fixes.

— Обыкновенно мы принимаем по пятницам, но теперь только воскресенье, и так как мой муж и Маренвилль совсем овладели вами сегодня, господин доктор, то я приглашаю вас завтра вечером, запросто, к нам, в наше дамское общество, чтобы мы могли ближе познакомиться с вами. Я вижу по глазам Сесили, что она желает этого, так как находит, что вы, по своей любезности, составляете исключение среди немцев.

— Вы беспощадны, maman! — воскликнула Сесиль, слегка краснея.

Герман был поражен необыкновенно приятной интонацией голоса молодой девушки и с нетерпением ожидал, чтобы она опять заговорила.

— Вы никак не можете расстаться с вашими строгими нравственными принципами, мадемуазель Сесиль! — заметил Маренвилль с едва уловимой усмешкой. — Почему молодая девушка не может прямо сказать, если кто из нас нравится ей?

— Я также не нахожу в этом ничего предосудительного! — сказала госпожа Симеон. — Но Сесиль не разделяет нашего мнения. Оставим ее в покое!.. До свидания, господин доктор, — добавила она, отвечая на поклон Германа. — В следующий раз, когда вы явитесь к нам, прикажите прямо доложить мне; иначе вас проведут в кабинет моего мужа, и он засадит вас за шахматы.