Джордж Сильвестр Вирек - Пленники утопии. Советская Россия глазами американца

Все герои очерков образованы и современны; им известно, что затыкать оппоненту рот – значит признаваться в страхе перед ним и что никто из тех, кто не разуверился в собственных взглядах, не станет прибегать к репрессиям. Похоже, что в своей фанатичной решимости добиться равенства они презирают личную свободу и используют закон как дубинку. С весны 1919 г. они в какой-то мере изменили свои методы; так почему бы им наконец не вспомнить о том, что смертная казнь в России не является исконным обычаем, и не покончить с Чека? Почему бы не дать тем, кто признает высоту их устремлений, поддержать их с чистым сердцем? К чему расстраивать доброжелателей и отвращать друзей?

Если сам Ленин не побоялся признать свои ошибки и ввести какую-то меру свободы, так почему бы ему теперь не упразднить Чека и не установить правосудие, даже если он не настолько велик, чтобы верить в прощение больше, чем в наказание? Даже [Фрэнсис] Бэкон понимал, что сострадание есть истинное мерило благородства власти. Мне не хочется верить в то, что Ленин на него не способен.

Русских дипломатов в Генуе охраняли с максимальной тщательностью. Опасаясь своих же фашистов, итальянцы отвели русским отель «Империал» в Санта-Маргарите – в добрых двадцати милях от городского шума и сутолоки.

Гостиница обращена к заливу и очень удобна. Ее охраняли не хуже тюрьмы: проверке документов я подвергся уже при входе на ее территорию. Пройти позволили после того, как я предъявил письмо от Чичерина.

На входе в гостиницу меня встретил еще один служащий, который справился о моем имени, адресе и назначенном времени встречи. Выслушав ответ, он попросил подождать, а затем сообщил, что господину Чичерину предстоят встречи с несколькими делегациями, так что сегодня он вряд ли сможет меня принять, если только я не найду возможным прийти вновь после официального рабочего обеда – скажем, в два или три часа пополудни?

Я ответил, что предпочел бы пообедать в «Империале», если это только возможно. Ведь из «слухов» в гостинице я выяснил, что Чичерин очень занят и при этом не любит охотников за интервью и журналистов вообще. Поэтому я счел за лучшее не упускать возможность, раз уж ухватился за кончик ее гривы.

Когда я вошел в комнату для приемов в «Империале» через три часа после обеда, за столиком у двери по правую руку от меня беседовали двое. И едва господин Чичерин, полноватый мужчина среднего роста, поднялся, чтобы меня поприветствовать, один из этих двоих вскочил и поспешил навстречу. Это был Раффалович (ныне профессор французского языка в Дартмутском колледже), который там отдыхал. В последний раз мы встречались в Нью-Йорке три-четыре года назад.

Беседовавший с секретарем Чичерина Раффалович был настолько любезен, что тепло отрекомендовал меня самому Чичерину, назвав известным писателем и верным другом Советской России. После этого обращение Чичерина, простое и дружелюбное, стало сердечным. Мы сели и начали беседовать.

Мне сразу бросилась в глаза нервность, которая совершенно не шла его мягкому, упитанному лицу. Улыбка на нем ярко вспыхивала и тут же гасла; агатового цвета глаза вдруг загорались и пронизывали насквозь, но уже в следующий момент взирали с отсутствующим или покорным выражением; эмоции постоянно и быстро сменяли друг друга. Его можно было бы назвать сгустком нервов, несмотря на весьма дородное телосложение.

Вероятно, именно поэтому Чичерину не нравится публичность, он избегает фотографов и уклоняется от интервью; вместе с тем он большой труженик и никогда не думает об отдыхе или персональных удобствах. В Москве про него говорят, что он работает по двадцать часов в сутки и зачастую дает интервью в три или четыре утра. Даже здесь, в Италии, он обычно отправляется спать в пять, а около восьми снова на ногах. Неутомимый разум в беспокойном теле. К питанию он относится так же, как и ко сну: обычно он последним садится и первым встает из-за стола; ест с совершенно отсутствующим видом, то впиваясь взглядом сквозь очки в документы, стопкой лежащие возле его тарелки, то поднимая взгляд, чтобы улыбнуться в ответ на реплику кого-нибудь из коллег или подбросить уточнение – он всегда начеку, его разум непрерывно за работой.

«Мне кажется, – признался я, – что происходящее в России дурно преподносят, по крайней мере, американскому обществу: источником неудержимого, как морской прилив, стремления к равенству являются сами русские люди; Милюков и князь Львов были умеренно радикальны; как только стала известна их программа и люди почувствовали эту умеренность, народ их отверг и к власти пришел социалист Керенский. Когда же, в свою очередь, стала очевидна его робость, он был отброшен, и бразды правления были переданы Ленину и Троцкому, которые верно истолковали волю народных масс и удовлетворили популярные среди них устремления. Те двигались, говоря словами самого Ленина, «слишком далеко и слишком быстро», и сейчас вынуждены вносить поправки в свой первоначальный план; направление движения тоже меняется, и Ленин, нажимая на тормоз, опять-таки выступает как подлинный главный выразитель народных чаяний».

Слушая меня, Чичерин несколько раз быстро улыбнулся. «Это правда, – сказал он, – в общих чертах фактически все так и есть».

«Что же касается вас самого, – продолжал я, – то английские и американские газеты пишут о вас так, как будто вы какой-нибудь преступник вне закона». Чичерин улыбнулся, вскинув брови: «А мне-то что?»

«Это вам вредит, – добродушно заметил я, – если бы, к примеру, англичанам рассказали о том, что из вас растили дипломата, как из многих других в вашем роду, что ваш отец служил в посольстве в Париже, а другой Чичерин был мэром Москвы, то редакторы более внимательно относились бы к вашим заявлениям, а так все они ведут себя просто как снобы».

«Вы могли бы им рассказать, – ехидно ответил он, – что мой прапрадед был одним из тех, кто убил императора Павла в 1801 г. Генерал – и мой предок – Чичерин своим собственным шарфом душил его по распоряжению графа Палена» (в оригинале ошибочно: Палиха. – Сост. ).

«Меня ничуть не заботит, что они думают лично обо мне, – беспечно бросил Чичерин, – до тех пор пока они готовы помогать России; но они, похоже, намерены не делать ничего стоящего», – добавил он, как мне показалось, не без горечи.

Пренебрежение мнением, предубеждениями, внешним видом – основная черта характера Чичерина. Он общается с королем Италии с таким же отстраненным видом, с каким он предстает перед французским журналистом. Об убийстве Романовых он говорить не захотел.

«Мы в Москве ничего об этом не знали, это произошло за три тысячи верст от нее, и, сказать по правде, нас это мало заботило. Так ли уж важны шесть человек, когда от голода ежедневно гибнут шестьдесят тысяч?»