Джордж Сильвестр Вирек - Пленники утопии. Советская Россия глазами американца

Его ум видит предметы в реальном соотношении и перспективе, поэтому Чичерин нетерпелив, когда речь идет о любых несущественных соображениях. Он предпочитает реалии.

Делегаты других стран день-деньской разъезжают в автомобилях конференции с голубой звездой на лобовом стекле. Чичерин добирается из Санта-Маргариты поездом, и я ни разу за все эти дни не видел его в единственном красном автомобиле, предоставленном пятидесяти русским итальянскими коммунистами, – он либо садится в такси, либо быстро идет пешком, погруженный в собственные мысли.

«Своекорыстие буржуазии работает против вас, – продолжил я, – ведь если крестьяне и рабочие способны сформировать устойчивое правительство и добиться даже частичного успеха коммунизма, это поставит под угрозу, а скорее даже сделает обреченным привилегированное положение властителей Европы».

«Мы все это видим, – неожиданно перебил Чичерин, – но советская власть уже здесь, и вопрос в том, дадут ли нам великие державы денег и помогут ли они нам восстановить здоровье и жизнеспособность. На них лежит ответственность, – продолжил он, – более чем за половину разрухи и нищеты сегодняшней России, – и тут зарубежный гость вбросил сильный аргумент, – мы просим у них не даров, а займов. Неужели они откажутся сделать что-нибудь, чтобы загладить весь тот урон, который они нам нанесли за войны, те, что они вели против нас, своих союзников! И ничем не оправданные разрушения, которые они нам причинили?

Поймите, мы хотим сделать так много; мы хотим вернуть ссужаемые нам деньги или деньги, ссуженные царскому правительству миллионами мелких французских инвесторов; мы не хотим, чтобы хоть где-нибудь бедные люди страдали из-за нас или по нашей вине; но мы не собираемся кормить акул капитализма и никогда не будем», – мрачно закончил он.

«Вы имеете в виду частных владельцев тех фабрик и концессий в России, которые вы национализировали?» – уточнил я.

«Именно. Почему нам не позволено делать то, что делали и продолжают делать Соединенные Штаты? Разве американское правительство выплатило компенсации рабовладельцам? Или, может быть, владельцам салунов? И тем не менее они хотят, чтобы мы были более добросовестны и тщательны, в то время как они богаты, а мы голодаем».

Все это время я внимательно наблюдал за его лицом, поведением, голосом; все в нем производило одинаковое впечатление нервной, крайне возбужденной искренности; этот человек никогда не останавливался в поисках подходящего слова – он просто использовал первое, что пришло в голову. Ему было нечего скрывать, и он не боялся говорить о себе хуже, чем это уже сделали его плохо информированные оппоненты.

Благодаря иллюстрированным изданиям всем известна его представительная внешность, продолговатый овал лица, куполообразный лоб, небольшая острая желто-рыжеватая бородка и небрежно свисающие рыжие усы, глаза неуловимого оттенка, которые глядят на тебя более чем непредвзято, притом зачастую не без обаяния. Внимательный наблюдатель обратит внимание на то, что он не курит, за столом может выпить бокал вина, но чаще предпочитает воду. Кажется, что у него нет предпочтений – и еще меньше пороков. Чичерин – это прежде всего упорно мыслящий ум, чистый интеллект. Человек, никогда не забывающий о своей миссии, чья откровенность мало-помалу располагает к себе любого; к нему с особым вниманием относится Ллойд Джордж; дайте этому человеку время – и он обязательно чего-то добьется.

Кстати, он не завел себе ни одного врага – очень любопытная черта всех этих русских: они завоевывают друзей по обе стороны баррикад своей страстной искренностью.

Я продолжил беседу: «Вопрос состоит в том, сможет ли Россия обойтись без помощи?»

Он наморщил бровь. «Может быть, нам и придется; но последствия наверняка будут ужасны; в будущем году мы можем столкнуться с еще одним голодом; зерно еще не посеяно, за исключением Украины; сеять трудно, а вызванный голодом тиф может стать эпидемией, которая охватит всю Европу; кто может оценить весь ужас возможных последствий?

Иногда я думаю, – продолжил Чичерин, словно разговаривая с самим собой, – что я никудышный защитник: дело мое идеально – самое верное, какое только может быть; миллионы невинно страдают, на кону тысячи детских жизней, судьи как будто беспристрастны и позволили мне говорить так, как я считаю нужным, – и тем не менее я ничего не добиваюсь.

Царское правительство могло привлечь заем в сотню миллионов фунтов стерлингов за какой-нибудь час; я не могу его получить в течение месяца. Должно быть, со мной что-то не так; но скажите, что же я делаю неверно, в чем я ошибся? Что упустил?»

«Вам противостоит личная выгода всех успешных людей по всему свету, – заметил я, – и они ни при каких условиях не будут поддерживать вашу подрывную доктрину. Они сломили Французскую революцию и довели ее до жалкого краха; они сломили революцию 1848 года и насмеялись над новым Словом Божьим; они никогда не уступят. Вопрос в том, сможете ли вы обойтись без внешней помощи? Если сможете, то все в порядке, если же нет, то вам придется ждать долго, очень долго – пройти через длительное и хорошо спланированное мученичество».

«Неужели они лишены гуманности? – воскликнул он. – Спасительный здравый смысл должен им подсказывать, что России необходимо помочь, если только следует спасать Европу. Подумайте, – продолжал он, – они твердят о шести Романовых, а нам предстоит потерять шесть миллионов русских жизней с этого момента и до будущего урожая; шесть миллионов – это по подсчетам [Фритьофа] Нансена. Наше население сократилось со 180 миллионов до 140 миллионов; четыре миллиона сгинули в войне – вдвое больше, чем потеряли французы! Затем капиталистические правительства объявили нам войну, натравили на нас с одной стороны Польшу, с другой – Японию, да еще Деникина, Колчака, Юденича, Врангеля и всех остальных, и мы снова потеряли миллионы молодых русских жизней!

Когда мы победили, мы сразу же заключили мир на справедливейших условиях, отдав все и не взяв ничего. Затем наступили засуха и голод; выбившись из сил, мы, умирающие, просим другие страны хоть немного загладить то зло, которое они нам причинили, а они тянут время, торгуются и отказывают! Просто уму непостижимо!» – здесь его голос дрогнул.

Корреспонденты рассказывали, что в то воскресенье месяц назад, когда Чичерин подписал договор с Германией, по его искаженному лицу обильно текли слезы. Я могу в это поверить; ему свойственна истинная интеллигентность, а интеллигентность неспособна понимать бесчеловечность – с ней всегда великие слова:

«Они не ведают, что творят!»

Сказать мне было нечего: он был настолько прав, что слов было довольно; обращение России должно было бы найти немедленный отклик, сердечный отклик, и вряд ли она могла бы найти лучшего, уж во всяком случае, более искреннего или более способного адвоката.