Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Имелись и политические последствия изнашивания и схлопывания старых социальных структур и систем ценностей. К тому же с наступлением 1980‐х годов, в основном проходивших под знаком “чистого рынка”, становилось все более очевидно, что подобное развитие событий представляет опасность и для победоносной капиталистической экономики.

Ибо капиталистическая система, даже построенная на рыночных отношениях, опиралась на ряд элементов, которые не имели внутренней связи с той погоней за индивидуальной выгодой, которая, по Адаму Смиту, давала топливо двигателю. Она опиралась на “привычку к труду”, которую Адам Смит считал одним из основных мотивов человеческого поведения, на готовность человеческих существ откладывать немедленное удовлетворение на длительное время, т. е. сберегать и инвестировать с расчетом на будущие прибыли, ради возможности гордиться своими достижениями, на привычку к взаимному доверию и на другие соображения, которых стремление к получению максимальной выгоды не предполагало. Семья стала неотъемлемой частью раннего капитализма, потому что она обеспечивала его подобными мотивациями. То же делали и привычка к труду, привычка к повиновению и преданности, включая преданность сотрудников своей фирме, и другие формы поведения, которые нельзя было подогнать под теорию рационального выбора, основанную на максимизации прибыли. Капитализм мог работать в отсутствие всех этих мотиваций, но при этом смысл работы становился неясным и сомнительным даже для самих бизнесменов. Так случилось, когда наступила мода на пиратские захваты корпораций и другие финансовые спекуляции, в 1980‐е годы охватившая финансовые регионы таких сверхсвободных рыночных государств, как США и Великобритания, и фактически разрушившая связь между стремлением к получению прибыли и экономикой как системой производства. Именно поэтому капиталистические страны, которые еще не забыли, что экономический рост достигается не одной только максимизацией прибыли (Германия, Япония, Франция), сделали так, что подобные захваты стали невозможны или очень затруднительны.

Карл Поланьи, обозревая во время Второй мировой войны руины цивилизации девятнадцатого века, обратил внимание на необычность и беспрецедентность предпосылок, на которых она была построена, – предпосылок саморегулирующейся мировой рыночной системы. Он утверждал, что отмеченная Адамом Смитом “склонность человека к торгу и обмену” создала стимулы для возникновения “хозяйственной организации, которая и практически, и теоретически исходила из того, что всей экономической деятельностью человечества и чуть ли не всеми его политическими, интеллектуальными и духовными устремлениями управляет именно эта склонность” (Polanyi, 1945, р. 50–51). Однако Поланьи преувеличивал здравый смысл тогдашнего капитализма, так же как Адам Смит преувеличивал ту степень, до которой само по себе стремление людей к экономической прибыли автоматически могло увеличить благосостояние наций.

Точно так же как мы считаем само собой разумеющимся наличие воздуха, которым мы дышим и благодаря которому возможна вся наша деятельность, капитализм считал само собой разумеющейся ту унаследованную от прошлого атмосферу, в которой он существовал. Он обнаружил, как важна была эта атмосфера, только когда она стала исчезать. Другими словами, капитализм процветал, поскольку являлся не только капиталистическим. Максимизация прибыли и ее накопление были необходимыми, однако недостаточными условиями для его успеха. Именно культурная революция последней трети двадцатого века, положившая начало разрушению исторического наследия капитализма, в полной мере обнажила этот факт. Историческая ирония неолиберализма, ставшего модным в 1970–1980‐е годы и смотревшего свысока на рухнувшие коммунистические режимы, заключалась в том, что он победил в тот самый момент, когда перестал внушать прежнее доверие. Рынок заявил о своей победе, когда его уязвимость и несовершенство нельзя было больше скрывать.

Наиболее ощутимо культурная революция проявилась в урбанизированных “индустриальных рыночных экономиках” старых центров капиталистического производства. Однако, как мы увидим ниже, небывалые экономические и общественные силы, вырвавшиеся на свободу в конце двадцатого века, изменили также и страны, теперь именуемые “третьим миром”.

Деколонизация и революции резко изменили политическую карту мира. В Азии число признанных международным сообществом независимых государств увеличилось пятикратно. В Африке, где в 1939 году было только одно такое государство, теперь их стало уже около пятидесяти. Даже на Американском континенте, где в результате освобождения от колониальной зависимости в начале девятнадцатого века появилось около двадцати латиноамериканских республик, нынешняя деколонизация добавила к ним еще дюжину. Однако важным здесь было не их число, а нарастающий демографический вес и политическое влияние.

Все это стало последствием бурного роста населения в странах зависимого мира после Второй мировой войны, в результате которого изменился – и продолжает меняться – баланс мирового населения. Со времен первой промышленной революции, а возможно начиная с шестнадцатого века, прирост населения шел быстрее в развитых, т. е. европейских странах мира. В 1750 году в этих странах насчитывалось менее 20 % жителей земного шара, а к 1900 году их население многократно увеличилось и составляло почти треть всего человечества. В “эпоху катастроф” этот процесс остановился, однако с середины двадцатого века начался беспрецедентный рост населения всего земного шара, особенно в регионах, которые некогда находились во власти горстки империй. Общее население стран – членов Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), участие в которой означает принадлежность страны к “развитому миру”, в конце 1980‐х годов составляло не более 15 % всего населения земного шара, и эта доля имела тенденцию к уменьшению (если не учитывать фактор иммиграции), поскольку в некоторых развитых странах больше не рождалось достаточного количества детей для воспроизводства населения.