Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

И трезвый расчет, и историческое развитие, казалось, указывали то же направление, что и различные виды прогрессивной идеологии, включая все критиковавшие традиционную семью за закрепление подчиненного положения женщин, детей и подростков или на более общих либертарианских основаниях. Кроме того, их объединяла борьба за свободу личности. В материальном отношении государственное обеспечение было, несомненно, лучше, чем то, что по бедности или другим причинам могли позволить себе большинство семей. То, что дети в демократических государствах, переживших мировые войны, были более здоровыми и питались лучше, чем раньше, доказывало эту точку зрения. То, что государства “всеобщего благоденствия” выжили в богатых странах в конце двадцатого века, несмотря на систематические атаки идеологов свободного рынка и их сторонников в правительствах, подтверждало это. Более того, утверждение, что роль семьи “уменьшается по мере укрепления государственных институтов”, стало общим местом для социологов и социальных антропологов. Так или иначе, значение семьи снижалось на фоне “роста экономического и социального индивидуализма в индустриальных обществах” (Goody, 1968, р. 402–403). Одним словом, как давно уже предсказывали, Gemeinschaft уступал дорогу Gesellschaft: общины отходили на второй план под натиском индивидуалов, объединенных в анонимные общества.

Материальные преимущества жизни в мире, в котором община и семья утратили свое значение, были и остаются неоспоримыми. Но мало кто понимал, как много в современном индустриальном обществе до середины двадцатого века зависело от симбиоза старых общинных и семейных устоев с новым обществом и сколь драматичны должны быть последствия его резкого разрушения. Это стало очевидно в эпоху неолиберальной идеологии, когда мрачный термин “низший класс” около 1980 года вновь возник в социально-политическом словаре [114] В конце девятнадцатого века эквивалентом этого выражения в Великобритании был термин residuum (осадок). . Он обозначал людей, которые в развитом обществе после того, как закончилась эпоха полной занятости, не смогли или не захотели найти себе и своим семьям места в рыночной экономике (дополненной системой социальной защиты), что достаточно успешно делали две трети жителей этих стран, во всяком случае до 1990‐х годов (отсюда выражение “общество двух третей”, придуманное в это десятилетие немецким социал-демократом и политиком Петером Глотцем). Само выражение “низший класс” (underclass), как и старое “дно общества” (underworld), подразумевало людей, являвшихся исключением из “нормального” общества. Представители “низшего класса” рассчитывали в основном на муниципальное жилье и государственные пособия, даже когда дополняли свои доходы связями с теневой экономикой или криминалом, т. е. теми областями экономики, куда не добиралась налоговая система. Однако, поскольку в этой прослойке семейные связи в большой степени были порваны, даже участие ее в неформальной экономике (легальной или нелегальной) было незначительным и нестабильным. Ибо, как доказали страны третьего мира с массовой иммиграцией их обитателей в северные государства, даже теневая экономика, процветающая в трущобах и барачных поселках нелегальных иммигрантов, способна работать только при наличии родственных связей.

Бедная часть городского негритянского населения, которая составляла большую часть всего негритянского населения США [115] Во время работы над этой книгой официальным стал термин “афроамериканцы”. Однако названия все время меняются – при жизни автора произошло несколько таких изменений (“цветные”, “негры”, “чернокожие”), – и они будут продолжаться. Я использую термин, который, вероятно, дольше, чем все остальные, имел хождение среди тех, кто хотел проявить уважение к потомкам африканских рабов на Американском континенте. , являла собой пример такого “низшего класса”, т. е. прослойки, фактически выброшенной из официального общества и с рынка рабочей силы. Многие представители молодежи “низшего класса”, особенно юноши, зачастую относили себя к антиобществу, в котором законы не действуют. Этот феномен наблюдался не только среди людей одного цвета кожи. С упадком отраслей промышленности, развитых в девятнадцатом и начале двадцатого века, требовавших применения рабочей силы, такой “низший класс” начал появляться во многих странах. Однако в муниципальных жилых домах, построенных властями для тех, кто не мог позволить себе покупку дома или наем квартиры по рыночной цене, теперь населенных “низшим классом”, также не было общин и достаточно крепких родственных связей. Даже добрососедские отношения (последний пережиток общинного образа жизни) вряд ли могли сохраниться в атмосфере всеобщего страха перед “трудными” подростками, теперь все чаще вооруженными, которые промышляли в этих “джунглях Гоббса”.

В некоторых частях света, однако, люди продолжали жить бок о бок, оставаясь при этом общественными существами; здесь сохранились общины, а вместе с ними и социальные устои, хотя в большинстве случаев крайне слабые. Можно ли причислять “низший класс” к меньшинствам в такой стране, как Бразилия, где в середине 1980‐х годов богатая часть населения, составлявшая 20 %, получала более 60 % всего национального дохода, в то время как на долю беднейших 40 % приходилось всего 10 % или даже меньше (UN World Social Situation, 1984, p. 84)? В основном это была жизнь с неравным общественным положением и доходами. Однако, как правило, в ней все еще не было той ненадежности, которая имелась в городской жизни развитых государств, где прежние нормы поведения были разрушены, а на их месте возник вакуум. Печальный парадокс, характерный для конца двадцатого века, заключался в том, что по всем критериям социального благополучия и стабильности жизнь в реакционной, но имеющей традиционные социальные структуры Северной Ирландии, с ее безработицей и проблемами, возникшими в результате двадцати лет непрекращающейся гражданской войны, была лучше и даже безопаснее, чем жизнь в большинстве крупных городов Соединенного Королевства.

Драма рухнувших традиций и утраченных ценностей заключалась не столько в материальных неудобствах из‐за отсутствия социальных и личных услуг, которые раньше предоставляли семья и община. В процветающих государствах “всеобщего благоденствия” их можно было заменить, хотя в бедных частях света большей части человечества пока еще не на что было полагаться, кроме родственников, частной финансовой поддержки и взаимопомощи. Главная проблема была в распаде старой системы ценностей и тех обычаев и условностей, что контролировали человеческое поведение. Это была серьезная потеря. Она нашла свое отражение в развитии явления, которое стало называться (опять‐таки в США, где этот феномен проявился в конце 1960‐х годов) “политикой самоидентификации”. Это были, как правило, этнические/национальные и религиозные воинствующие ностальгические движения, стремящиеся восстановить твердые устои и гарантии защищенности, существовавшие в прошлом. Скорее это были крики о помощи, чем конкретные программы, – они призывали к созданию некоего “сообщества”, на которое можно опереться в распадающемся мире; некой “семьи”, которая спасет от социальной изоляции; некоего убежища в джунглях. Любому реалистичному наблюдателю и большинству правительств было ясно, что преступность нельзя уменьшить или даже просто взять под контроль путем смертной казни или осуждения преступников на долгие тюремные сроки, но любому политику было известно, какой огромной эмоционально заряженной силой, не всегда рациональной, обладают массовые требования простых граждан наказать тех, кто идет против социума.