Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Но сколь ни были велики издержки теории, практика зачастую изобиловала неменьшими крайностями. В 1970‐е годы в англосаксонских государствах социальные реформаторы, справедливо потрясенные (что периодически случается с исследователями) последствиями содержания в больницах людей с умственными отклонениями, время от времени довольно успешно проводили кампании в защиту их прав и требовали, чтобы как можно большее их число было освобождено из лечебниц и передано на “попечение общины”. Но в крупных городах Запада больше не существовало сообщества, которое могло бы о них заботиться. У этих людей не было родни. Их никто не знал. В результате по улицам Нью-Йорка и других больших городов стали бродить бездомные нищие с пластиковыми пакетами, жестикулируя и беседуя сами с собой. Если повезет (или наоборот, не повезет, это как посмотреть), они в конечном итоге перебирались из больниц, откуда их выгнали, в тюрьмы, которые в США стали главным вместилищем социальных проблем американского общества, особенно его чернокожей части. В 1991 году 15 % всего контингента заключенных США – самого большого в мире (426 заключенных на 100 тысяч населения) – составляли люди с психическими заболеваниями (Walker, 1991; Human Development, 1991, p. 32, Fig. 2.10).

Особенно сильно новый моральный индивидуализм подорвал такие традиционные западные институты, как семья и церковь, резкий упадок которых произошел в последней трети двадцатого века. Основы католического общества рушились с поразительной скоростью. В 1960‐е годы посещаемость месс в Квебеке (Канада) снизилась с 80 до 20 %, а традиционно высокая рождаемость во Французской Канаде упала ниже средней рождаемости по стране (Bernier/Воilу, 1986). Освобождение женщин или, скорее, их стремление взять в свои руки контроль над рождаемостью, включая аборты и право на развод, глубоко вогнали клин между церковью и семьей (см . Век капитала ), что становилось все более очевидным даже в самых ортодоксальных католических странах, таких как Ирландия, папская Италия и (после падения коммунизма) даже Польша. Стремление получить профессию священника и тяга к другим формам религиозной жизни резко снизились, так же как и желание давать обет безбрачия, реального или официального. Одним словом, хорошо это или плохо, но моральный и материальный авторитет церкви рухнул в пропасть, разверзшуюся между правилами жизни и морали, которые она проповедовала, и жизненными реалиями конца двадцатого века. Западные церкви, которые имели меньшее влияние на своих прихожан, включая даже некоторые старейшие протестантские секты, приходили в упадок еще быстрее.

Материальные последствия ослабления традиционных семейных связей были, возможно, еще более серьезными, поскольку, как мы видели, семья являлась не только средством воспроизводства, но также и инструментом социального сотрудничества. В качестве такого инструмента она была важна для поддержания как аграрной, так и ранней индустриальной экономики, не только локальной, но и мировой. Отчасти это происходило оттого, что в бизнесе не было придумано никакой адекватной безличной структуры до того, как в конце девятнадцатого века концентрация капитала и развитие большого бизнеса не породили современную корпоративную организацию, ту самую “видимую руку” (visible hand) (Chandler, 1977), которой суждено было стать дополнением к “невидимой руке” Адама Смита [112] Операционная модель крупного предприятия до эпохи корпоративного (“монополистического”) капитализма была сформирована не частными предпринимателями, а государством или военной бюрократией – сошлемся, к примеру, на униформу путейных служащих. И действительно, зачастую руководство такими предприятиями осуществлялось непосредственно государством или специальными некоммерческими учреждениями, как, например, руководство почтой и большей частью телеграфных и телефонных служб. . Но еще более важной причиной было то, что рынок сам по себе не может гарантировать наличия главного элемента в любой системе частного предпринимательства – доверия или его правового эквивалента, выполнения контрактов. Для этого требовалась власть государства (о чем политические теоретики индивидуализма семнадцатого века прекрасно знали) или родственные и общественные связи. Так, международной торговлей, банковским делом и финансами – отраслями, приносившими большие прибыли и связанными с большими рисками, – наиболее успешно руководили имеющие родственные связи группы предпринимателей предпочтительно одинаковых религиозных убеждений, например евреи, квакеры или гугеноты. И даже в конце двадцатого века такие связи были все еще необходимы в криминальном бизнесе, который не только нарушал закон, но и не был им защищен. В ситуации, когда ничто больше не гарантирует исполнения контрактов, это могут сделать только родственные связи или угроза смерти. Именно поэтому наиболее удачливые семьи калабрийской мафии состояли из большого числа братьев (Ciconte, 1992, р. 361–362).

Однако теперь подрывались даже эти внеэкономические групповые связи и солидарность, как и моральные устои, существовавшие вместе с ними. Они были старше современного буржуазного индустриального общества, но смогли к нему адаптироваться и составляли его существенную часть. Но старый моральный словарь прав и обязанностей, взаимных обязательств, грехов и добродетелей, самопожертвования, принципов, наград и наказаний оказался непереводим на новый язык. Теперь прежние практики и институты как способ упорядочивания общества, связывания людей друг с другом и обеспечения социального взаимодействия и воспроизводства отторгались, а следовательно, их способность структурировать социальную жизнь людей по большей части была утрачена. Они были просто сведены к выражению личных предпочтений и к требованию того, чтобы закон прислушался к этим предпочтениям [113] В этом состоит разница между языком права (юридического или конституционного), который стал главным для общества неподконтрольного индивидуализма (во всяком случае, в США), и старой моральной идиомой, по которой права и обязанности являются двумя сторонами одной медали. . Воцарились неуверенность и непредсказуемость. Стрелка компаса больше не указывала на север, карты оказались бесполезны. В большинстве развитых стран это становилось все более очевидным начиная с 1960‐х годов и находило идеологическое выражение в ряде теорий, от крайнего либерализма свободного рынка до постмодернизма и подобных ему направлений, которые пытались обойти проблему оценок и ценностей или, скорее, свести их к единому знаменателю неограниченной свободы личности.

Первоначально преимущества массовой социальной либерализации представлялись неоспоримыми всем, кроме самых закоренелых реакционеров, а ее цена минимальной; к тому же казалось, что она не предполагает экономической либерализации. Волна процветания, нахлынувшая на обитателей цивилизованных частей света, усиленная все более всеобъемлющими и щедрыми системами социальной защиты, заслонила социальные проблемы. Быть единственным родителем (т. е. главным образом матерью-одиночкой) все еще означало жить в бедности, но в современных государствах “всеобщего благоденствия” это также гарантировало прожиточный минимум и крышу над головой. Пенсионная система, службы социального обеспечения и опеки над престарелыми заботились об одиноких стариках, чьи дети не могли или не хотели думать о своих родителях. Аналогичным образом осуществлялись и другие функции, некогда бывшие частью семейных обязанностей, например перенесение заботы о детях с матерей на общественные детские ясли и детские сады, чего давно уже требовали социалисты, озабоченные нуждами работающих матерей.