Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Однако вне зависимости от того, миновали ли их эти события, в большинстве своем жители земного шара теперь стали моложе, чем когда‐либо. В большей части стран третьего мира, где демографический сдвиг от высокой рождаемости к низкой еще не произошел, примерно от двух пятых до половины всего населения во второй половине двадцатого века были моложе четырнадцати лет. Как бы ни были сильны связи в семье, как ни крепка паутина традиций, не могло не существовать широкой пропасти между представлениями о жизни, опытом и надеждами молодежи и старших поколений. Политические изгнанники, вернувшиеся в Южную Африку в начале 1990‐х, совсем иначе понимали борьбу за идеалы Африканского национального конгресса, чем их юные товарищи, выступавшие под теми же знаменами в пригородах с чернокожим населением. И наоборот, могло ли большинство жителей Соуэто, родившихся уже после того, как Нельсон Мандела был посажен в тюрьму, не видеть в нем символ или икону? В этих странах пропасть между поколениями во многом была даже глубже, чем на Западе, где старых и молодых связывали воедино незыблемость государственных институтов и политическая преемственность.

Молодежная культура стала матрицей культурной революции в более широком смысле этого слова – как революции в привычках и обычаях, в способах проведения досуга и в области коммерческого искусства, которое все больше формировало атмосферу городской жизни. В связи с этим важны две ее характерные черты. Она тяготела одновременно к народности и к отрицанию социально обусловленной морали, особенно в вопросах личного поведения. Каждый мог “заниматься своим делом” с минимальными ограничениями извне, хотя на практике давление со стороны окружения и мода навязывали такое же единообразие, как и раньше, по крайней мере в одинаковых возрастных группах и субкультурах.

То обстоятельство, что высший социальный слой вдохновлялся тем, что он находил у “народа”, само по себе было не ново. Даже если не брать пример королевы Марии-Антуанетты, игравшей в доярку, романтики обожали сельскую народную культуру, народную музыку и танец, интеллектуалы (например, Бодлер) испытывали урбанистическое nostalgie de la boue (стремление к сточной канаве), а многие викторианцы обнаружили, что секс с кем‐либо из низших слоев общества (пол зависел от пристрастия) вызывал новые острые ощущения. (Эти чувства вовсе не исчезли в конце двадцатого века.) В “век империи” культурное влияние вначале систематически росло ( Век империи, глава 9) благодаря мощной волне нового народного искусства, а также воздействия кино, являвшегося преимущественно продуктом массового рынка. Однако большинство популярных и коммерческих развлечений в период между мировыми войнами по‐прежнему во многом находилось под господствующим влиянием среднего класса или вошло в моду благодаря ему. Классическая индустрия Голливуда была, помимо всего прочего, респектабельной, ее социальным идеалом являлась американская версия “твердых семейных устоев”, ее идеологией – патриотическая риторика. Однако в погоне за кассовым успехом она создала вестерн – жанр, несовместимый с моралью серии фильмов “Энди Харди” (1937–1947), завоевавших награду Американской академии кино за “пропаганду американского образа жизни” (Halliwell, 1988, р. 321). И хотя ранние гангстерские фильмы были способны идеализировать преступников, нравственный порядок вскоре был восстановлен, поскольку находился в надежных руках Голливудского кодекса кинопроизводства (1934–1966), который ограничил время экранных поцелуев (с сомкнутыми губами) максимумом в тридцать секунд. Величайшие триумфы Голливуда, например “Унесенные ветром”, были основаны на романах, предназначенных для американских обывателей среднего класса, и принадлежали этой культурной среде столь же безраздельно, как “Ярмарка тщеславия” Теккерея или “Сирано де Бержерак” Эдмона Ростана. Лишь фривольный и демократичный жанр водевиля и рожденный в цирке жанр кинокомедии отчасти противостоял этой гегемонии буржуазного вкуса, хотя в 1930‐е годы даже они отступили под напором блестящего бульварного жанра – голливудской crazy comedy.

Блистательный бродвейский мюзикл межвоенных лет с его танцевальными мелодиями и балладами опять же был жанром буржуазным, хотя и немыслимым без влияния джаза. Мюзиклы создавались для нью-йоркского среднего класса, а их либретто и тексты были прямо адресованы зрителям, считавшим себя искушенными столичными эстетами. Даже беглое сравнение лирики Коула Портера с песнями Rolling Stones это подтвердит. Подобно золотому веку Голливуда, золотой век Бродвея опирался на симбиоз вульгарного и респектабельного, не имея при этом народных корней.

Новизна 1950‐х годов заключалась в том, что молодежь высшего и среднего классов, по крайней мере в англосаксонских странах, все больше задававшая тон в мире, начала перенимать моду в музыке, одежде и даже в языке у городских низших классов. Рок-музыка являлась самым ярким тому примером. В середине 1950‐х годов она внезапно вырвалась из гетто каталогов “расовой музыки” или “ритм-энд-блюза” американских звукозаписывающих компаний, ориентированных на бедное негритянское население США, и стала международным языком общения молодежи, особенно белой. В прошлом юные модники из рабочей среды порой заимствовали свой стиль у высшего общества или в такой субкультуре среднего класса, как артистическая богема; для девушек из рабочего класса это было даже более характерно. Теперь, казалось, все происходило наоборот. Рынок моды для рабочей молодежи утвердил свою независимость и начал задавать тон в моде привилегированных классов. По мере победного наступления джинсов (для обоих полов) парижская haute couture отступила или, скорее, признала свое поражение и стала использовать престижные марки для продажи массовой продукции, непосредственно или по лицензии. Кстати, в 1965 году французская легкая промышленность впервые выпустила женских брюк больше, чем юбок (Veillon, р. 6). Молодые аристократы начали в разговоре проглатывать окончания слов, подражая речи лондонских рабочих, хотя в Великобритании отличительной чертой представителей высшего класса всегда была их безупречная речь [106] Молодые люди в Итоне начали это делать в конце 1950‐х, по словам заместителя ректора этого элитарного заведения. . Респектабельные молодые люди и девушки начали копировать крайне нереспектабельную мачистскую манеру, прежде характерную только для рабочих, солдат и им подобных, а именно использование непристойных выражений в разговорной речи. Литература тоже старалась не отставать: один блестящий театральный критик обогатил радиоэфир словом fuck. Впервые в истории сказки Золушка стала королевой бала, так и не надев роскошного наряда.