Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Это изменение вкусов в сторону простонародности у молодежи среднего и высшего классов западного общества, у которого были аналоги и в странах третьего мира – например, чемпионат по самбе, устроенный бразильскими интеллектуалами [107] Шику Буарке де Оланда, культовая фигура бразильской поп-музыки, был сыном видного прогрессивного историка, являвшегося лидером в период культурного и интеллектуального расцвета своей страны в 1930‐е годы. , – могло иметь некоторую связь с вспыхнувшим несколько лет спустя массовым увлечением студентов, принадлежащих к среднему классу, революционной политикой и идеологией. Мода часто бывает пророческой. Также почти наверняка у молодежи мужского пола эту тенденцию подкрепило появление в возникшей атмосфере либерализма гомосексуальной субкультуры, имевшей весьма важное значение, поскольку она породила новые течения в моде и искусстве. Хотя, возможно, простонародный стиль был просто удобным способом продемонстрировать отказ от ценностей прежних поколений, или, точнее, языком, с помощью которого молодежь пыталась нащупать пути общения с миром, где правила и ценности родителей уже не были актуальны.

Принципиальное отрицание прежних норм как свойство новой молодежной культуры наиболее явно проступало в ее интеллектуальных проявлениях, например в мгновенно ставшем знаменитым лозунге мая 1968 года в Париже “Запрещено запрещать” и в максиме американского поп-радикала Джерри Рубина о том, что нельзя доверять тем, “кто не мотал срок в тюрьме” (Wiener, 1984, р. 204). Вопреки первому впечатлению, это были не политические декларации в традиционном или даже узком смысле, направленные на отмену репрессивных законов. Не это являлось их целью. Это были публичные заявления о личных чувствах и желаниях. Как гласил майский плакат 1968 года, “я принимаю мои желания за реальность, потому что верю в реальность моих желаний” (Katsiaficas, 1987, p. 101). Даже тогда, когда такие желания объединялись в публичных манифестациях, группах и движениях, даже если производили впечатление, а иногда и реальный эффект массового восстания, в их основе лежала субъективность. Лозунг “Личное – это политическое” стал кредо нового феминизма и, возможно, самым устойчивым результатом периода радикализации. Его смысл заключался не только в том, что политические убеждения имеют личную мотивацию и решают личные задачи и что критерием политического успеха является степень воздействия на людей. По мнению некоторых, это просто означало: “Я назову политикой все, что меня беспокоит”. Как гласил заголовок одной книги 1970‐х годов, “жир – это феминистская тема” (Orbach, 1978).

Лозунг мая 1968 года “Когда я думаю о революции, мне хочется заниматься любовью” привел бы в замешательство не только Ленина, но даже Руфь Фишер, воинствующую молодую венскую коммунистку, чью борьбу за сексуальную свободу Ленин резко критиковал (Zetkin, 1968, р. 28 ff). И наоборот, даже самому политически сознательному неомарксисту-ленинисту 1960–1970‐х годов был бы совершенно непонятен описанный Брехтом агент Коминтерна, который, подобно путешествующему коммивояжеру, “не благоговел перед любовью” [108] Перевод Е. Эткинда. ( “Der Liebe pflegte ich achtlos” – Brecht, 1976, II, p. 722). Для них, безусловно, главное было то, чего собирались достичь революционеры своими действиями, а не то, что они делали и что при этом чувствовали. Между занятиями любовью и революцией нельзя было провести четкую границу.

Таким образом, личное и социальное освобождение шли рука об руку, причем самыми очевидными способами расшатать основы государства, власть родителей и соседей, законы и условности были секс и наркотики. Что касается первого, т. е. секса, то он, во всем своем многообразии, отнюдь не был новостью. Меланхоличный консервативный поэт, написавший, что “сексуальные отношения начались в 1963 году” (Larkin, 1988, р. 167), имел в виду не то, что до 1960‐х годов сексом никто не занимался, а то, что секс изменил свою общественную природу после выхода романа “Любовник леди Чаттерлей” и выпуска первой долгоиграющей пластинки Beatles. Если некие действия раньше были запрещены, продемонстрировать свой протест против старых обычаев было несложно. Но если к чему‐то относились терпимо, официально или неофициально, как, например, к лесбийским отношениям, такая демонстрация должна быть из ряда вон выходящей. Поэтому стало важным публичное признание того, что до сих пор считалось запрещенным или нетрадиционным ( coming out ). Однако наркотики, употребление которых до этого ограничивалось немногочисленными субкультурами высшего и низшего общества и отдельными маргиналами, почти не испытали на себе либерального влияния законодательства. Они распространялись не только как знак протеста, поскольку ощущения, которые они давали, были притягательны сами по себе. Тем не менее употребление наркотиков официально считалось незаконным, поэтому сам факт, что марихуана, наиболее популярный среди западной молодежи наркотик, была, вероятно, не так вредна, как алкоголь или табак, превратил курение ее (как правило, действие социальное) не просто в вызов, но в жест превосходства над теми, кто ее запретил. На диких побережьях, где встречались в 1960‐е годы американские фанаты рока и студенты-радикалы, зачастую стиралась граница между обкуренностью и желанием строить баррикады.

Расширение сферы публично разрешенного поведения, включая сексуальное, породило поступки, до этого считавшиеся неприемлемыми или даже асоциальными, и, несомненно, сделало их более заметными. Так, в США публичное появление гомосексуальной субкультуры в двух городах-законодателях моды – Сан-Франциско и Нью-Йорке – произошло лишь в середине 1960‐х годов, а политическое влияние она приобрела лишь в 1970‐е (Duberman et al., 1989, р. 460). Однако главным в этих изменениях было то, что, прямо или косвенно, они отвергали исторически установившийся порядок человеческих взаимоотношений в обществе, который выражали, санкционировали и символизировали социальные нормы и запреты.

Еще более значимым стало то, что подобный отказ от прежних ценностей происходил не во имя какой‐либо другой модели общества (хотя новому способу борьбы за свободу личности были даны идеологические обоснования теми, кто чувствовал потребность в подобных ярлыках) [109] Однако почти не наблюдалось попыток возрождения единой идеологии, утверждавшей, что спонтанная, неорганизованная, антиавторитарная борьба за свободу личности породит новое, справедливое и не нуждающееся в государстве общество, т. е. анархизма Бакунина и Кропоткина, хотя он был гораздо ближе к идеям большинства революционных студентов 1960–1970‐х годов, чем модный тогда марксизм. , а во имя неограниченной свободы индивидуальных желаний. Он допускал беспредельное царство эгоистического индивидуализма. Парадоксально, но эти бунтари против устоев и запретов разделяли исходные посылки, на которых было построено общество массового потребления, или, по крайней мере, те психологические мотивации, которые продавцы потребительских товаров и услуг считали самыми эффективными для их продажи.