Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Третья характерная особенность новой молодежной культуры в урбанистическом обществе заключалась в ее необычайном интернационализме. Начиная с 1960‐х годов джинсы и рок-музыка стали отличительными чертами современной молодежи – меньшинства, предназначенного стать большинством, – во всех странах, где власть к ним относилась терпимо, и даже в некоторых странах, где ситуация была иной, как, например, в СССР (Starr, 1990, chapters 12, 13). Тексты рок-музыки зачастую даже не переводили с английского, что отражало повсеместную культурную гегемонию США в поп-культуре и в стиле жизни, хотя следует заметить, что главные центры западной молодежной культуры были противниками культурного шовинизма, особенно в музыке. Здесь приветствовались стили, пришедшие с островов Карибского моря, из Латинской Америки и, начиная с 1980‐х годов, из Африки.

Гегемония США в области массовой культуры не была новостью, однако изменился ее modus operandi [105] Образ действий (лат.). . В период между Первой и Второй мировыми войнами ее главным направлением являлась киноиндустрия, единственная, которая имела массовое распространение по всему миру. Эту продукцию видели сотни миллионов людей, и своего максимального масштаба она достигла сразу же после Второй мировой войны. С развитием телевидения, международного производства фильмов и окончанием эпохи голливудской системы студий эта американская индустрия потеряла толику своего господства и своей публики. В 1960 году она производила не более шестой части всего количества фильмов, выпускавшихся в мире, даже если не считать Японию и Индию (UN Statistical Yearbook, 1961), хотя в конце концов ей удалось вернуть большую часть своего господства. США никогда не пытались создать подобную сферу влияния на обширном и в языковом отношении более разнообразном рынке телевидения. Молодежный стиль распространялся непосредственно или путем неформального культурного осмоса через перевалочный пункт – Великобританию. Он распространялся путем пластинок, а впоследствии магнитофонных записей, главным средством популяризации которых, как и раньше, являлось старомодное радио. Он распространялся через образы, через личные контакты, возникавшие благодаря международному туризму, посылавшему небольшие, но растущие и влиятельные потоки молодых людей и девушек в джинсах по всему земному шару, через мировую сеть университетов, чьи возможности организовывать краткие сеансы международного общения стали очевидны в 1960‐е годы. Не в последнюю очередь стиль распространялся через мощное влияние моды, теперь достигшее масс и усиливавшееся внутри молодежных групп. Так родилась международная молодежная культура.

Могло ли это произойти в более ранний период? Почти наверняка нет. Круг приверженцев этой культуры был бы гораздо меньше в относительном и абсолютном отношении, если бы удлинение дневного обучения, и особенно появление многочисленных групп юношей и девушек одной возрастной группы, живущих вместе в университетах, резко не увеличило их число. Кроме того, в “золотую эпоху” подростки, вступившие на рынок рабочей силы после окончания школы (между 14 и 16 годами в развитых странах), могли гораздо свободней обращаться с деньгами, чем их предшественники, благодаря всеобщему процветанию и полной занятости, а также возросшему благосостоянию своих родителей, которые теперь не так нуждались во вкладе своих детей в семейный бюджет. Именно появление этого молодежного рынка в середине 1950‐х годов привело к прорыву в индустрии поп-музыки, а в Европе – к появлению и массовой индустрии моды. Начавшийся в это время британский “бум тинейджеров” был основан на том, что в городе с увеличением числа офисов и магазинов в их штате появилось много относительно хорошо оплачиваемых девушек, имевших более высокую покупательную способность, чем юноши, поскольку они меньше были предрасположены к традиционно мужским тратам на пиво и сигареты.

Этот бум “сначала проявился в отраслях, где покупки производили исключительно девушки, таких как производство блузок, юбок, косметики и пластинок поп-музыки” (Allen, 1968, р. 62–63), не говоря уже о концертах поп-музыки, где они были главными и самыми шумными посетителями. Покупательную способность молодежи можно измерить продажами грампластинок в США, которые выросли с 277 миллионов долларов в 1955 году, когда рок только появился, до 600 миллионов в 1959 году и двух миллиардов в 1973 году (Hobsbawm, 1993, р. xxix). Каждый член возрастной группы от пяти до восемнадцати лет в США в 1970 году тратил по крайней мере в пять раз больше денег на грампластинки, чем в 1955‐м. Чем богаче была страна, тем обширнее был бизнес грампластинок: молодежь США, Швеции, Западной Германии, Нидерландов и Великобритании тратила на них в семь – десять раз больше средств, чем их сверстники в более бедных, но быстро развивающихся странах, таких как Италия и Испания.

Сила свободного рынка облегчала молодежи задачу поиска материальных или культурных символов идентичности. Однако еще резче очерчивала границы этой идентичности огромная историческая пропасть, отделявшая поколение родившихся, скажем, до 1925 года от тех, кто был рожден после 1950 года, – эта пропасть между поколениями родителей и детей стала куда глубже, чем прежде. Большинство родителей тинейджеров остро ощутили ее в 1960‐е и продолжали ощущать позднее. Молодежь жила в обществе, отрезанном от своего прошлого, как это произошло в результате революции в Китае, Югославии и Египте, в результате завоевания и оккупации, как в Германии и Японии, или благодаря освобождению от колониальной зависимости. Она не была отягощена воспоминаниями о прежней эпохе. Кроме опыта великой общенациональной войны, которая на какое‐то время сплотила старых и молодых как в России, так и в Великобритании, у них не было возможности понять то, что пережили их родители, даже если те хотели рассказывать о прошлом, что большинство родителей в Германии, Франции и Японии делало неохотно. Как мог молодой индус, для которого Индийский национальный конгресс являлся лишь правительством, политическим механизмом, понять тех, для кого он был олицетворением борьбы за национальную независимость? Как замечательные молодые индийские экономисты, гордо прохаживавшиеся по коридорам университетов всего мира, могли понять своих собственных учителей, для которых пиком честолюбивых замыслов в колониальный период было обретение тех прав, которыми обладали их коллеги в метрополии?

Во время “золотой эпохи” эта пропасть все расширялась, по крайней мере так происходило до начала 1970‐х годов. Как могли мальчики и девочки, выросшие в эпоху полной занятости, понять опыт 1930‐х годов или, наоборот, как могло старшее поколение понять молодых, для которых работа была не тихой гаванью после штормового моря (особенно если она была подкреплена правом на пенсию), а чем‐то, что можно получить в любое время и бросить в любой момент, когда вдруг вздумается поехать на несколько месяцев в Непал? Этот конфликт поколений не ограничивался промышленно развитыми странами, поскольку резкое сокращение крестьянства создало сходный разрыв между “сельским” и “бывшим сельским” поколениями, поколениями ручного и автоматизированного труда. Профессора французской истории, воспитанные в той Франции, где почти каждый ребенок был родом из деревни или проводил там каникулы, в 1970‐е годы обнаружили, что должны объяснять студентам, чем занимаются доярки и как выглядит двор с навозной кучей посередине. К тому же эта пропасть между поколениями прослеживалась даже среди тех жителей земного шара (составлявших большинство), кого великие политические события этого века обошли стороной, или тех, кто задумывался о них лишь в той мере, в какой они повлияли на его собственную жизнь.