Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Подразумевалось, что теперь мир состоит из нескольких миллиардов человеческих существ, характеризуемых их индивидуальными желаниями, включая те, которые до этого запрещались или не одобрялись, но теперь были разрешены – не потому что стали приемлемы с точки зрения морали, а потому что их разделяли слишком многие. Так, до начала 1990‐х годов, несмотря на официальную либерализацию, наркотики не были разрешены. Их продолжали запрещать с различной степенью строгости и малой степенью эффективности, поскольку с конца 1960‐х годов начал стремительно развиваться рынок кокаина, главным образом среди процветающего среднего класса Северной Америки и, немного позже, Западной Европы. Это обстоятельство, как и рост потребления героина несколько ранее и в более плебейской среде (в основном также в Северной Америке), впервые превратило нарушение закона в по‐настоящему большой бизнес (Arlacchi, 1983, р. 215, 208).

Таким образом, культурную революцию конца двадцатого века лучше всего представить как победу индивида над обществом или, скорее, как разрыв связей, которые до этого объединяли людей в социальные структуры. Ибо такие структуры состояли не только из отношений между человеческими существами и форм их организации, но также из идеальных образцов и ожидаемых моделей поведения людей; их роли были установлены, хотя и не всегда записаны. Отсюда болезненное чувство незащищенности, когда прежние нормы поведения либо уничтожены, либо утратили смысл, а также непонимание между теми, кто переживал эту потерю, и теми, кто был слишком молод и не видел ничего иного, кроме атомизированного общества.

Так, один бразильский антрополог в 1980‐е годы проанализировал переживания мужчин среднего класса, воспитанных в средиземноморской культуре с ее понятиями чести и позора. В это время участились случаи грабежей, и мужчины стали подвергаться нападениям многочисленных групп грабителей, требовавших от них денег и угрожавших насилием их подругам. Предполагалось, что в таких обстоятельствах джентльмен будет защищать женщину, если не деньги, даже ценой собственной жизни, а леди предпочтет смерть бесчестию. Однако в реальной обстановке больших городов в конце двадцатого века было непохоже, что сопротивление, оказанное джентльменом, может спасти кошелек или женскую честь. Разумнее было отступить, чтобы не вывести агрессора из себя и помешать ему нанести реальные увечья, если не убийство. Что касается чести женщины, которая по традиции должна была быть девственницей до брака, а после него сохранять верность мужу, то что именно следовало здесь защищать в 1980‐е годы, когда так изменились взгляды на сексуальное поведение как мужчин, так и женщин? Тем не менее, как показали исследования антрополога, все эти соображения не делали ситуацию менее травматичной, что неудивительно. Даже менее экстремальные ситуации могли породить неуверенность и угрызения совести – например, обычное любовное свидание. В результате альтернативами прежним нормам поведения, какими бы они ни были неразумными, могли оказаться не новые разумные нормы и обычаи, а полное отсутствие правил и полная несогласованность в том, что следует делать.

В большинстве стран мира старые социальные структуры и обычаи, хотя и подрываемые в течение четверти века беспрецедентными социальными и экономическими изменениями, были расшатаны, но еще не разрушены. Это было удачей для большей части человечества, особенно для бедных, поскольку наличие сети родственных, общественных и соседских связей имело ключевое значение для экономического выживания и особенно для успеха в изменяющемся мире. В большинстве стран третьего мира эта сеть действовала как сочетание информационной службы, обмена рабочей силой, фонда труда и капитала, механизма накопления сбережений и системы социальной безопасности. Именно наличие сплоченных семей помогает объяснить экономические успехи в некоторых частях света, например на Дальнем Востоке.

В более традиционных обществах эти связи были расшатаны главным образом потому, что успехи коммерческой экономики подорвали веру в справедливость прежнего общественного строя, основанного на неравенстве; желания граждан стали более эгалитарными, а рациональные оправдания неравенства были подорваны. Так, богатство и расточительность индийских раджей (как и известное освобождение от налогов имущества британской королевской семьи, не вызывавшее возражений вплоть до 1990‐х годов) не вызывали такой зависти и возмущения у их подданных, какую может вызывать материальное благополучие соседа. Фигуры, облеченные властью, играли особую роль в общественном строе (а может быть, даже в космическом порядке) и, как верили их подданные, поддерживали и стабилизировали государство, а также являлись его символами. В Японии простые граждане с еще большей терпимостью относились к привилегиям и роскоши своих деловых магнатов, поскольку рассматривали их не как частным образом накопленное богатство, а в первую очередь как атрибут официальной должности в экономике страны. Англичане точно так же относились к атрибутам роскоши членов британского кабинета министров – лимузинам, официальным резиденциям и т. п.: их отбирали в считаные часы, как только министр покидал пост, к которому все это прилагалось. Реальное распределение доходов в Японии, как мы знаем, было гораздо более справедливым, чем в западных обществах. Однако в 1980‐е годы даже сторонние наблюдатели вряд ли могли не заметить, что во время десятилетнего экономического бума концентрация личного благосостояния в руках небольшой группы магнатов и его публичная демонстрация сделали контраст между условиями жизни простых японцев (гораздо более скромными, чем у жителей Запада, занимающих сходное положение) и условиями жизни богачей еще более разительным. Возможно, впервые богатых больше не могли в достаточной мере защитить так называемые законные привилегии, полученные на службе государству и обществу.

На Западе десятилетия социальной революции вызвали в обществе гораздо большие разрушения. Крайности такого распада наиболее ясно видны в идеологическом дискурсе западного fin de siècle [110] Конец века (фр.). , особенно в публичных утверждениях, которые, не претендуя на аналитическую глубину, были понятны широким массам населения. Например, тезис (одно время бытовавший в некоторых феминистских кругах) о том, что домашняя работа женщин должна оплачиваться по рыночным расценкам, или утверждение о правомерности реформы закона об абортах с точки зрения неограниченного и абстрактного “права на выбор” личности (женщины) [111] Законность этого требования необходимо четко отделять от аргументов, приводимых в его защиту. Отношения мужа, жены и детей в семье даже символически не имеют ни малейшего сходства с отношениями продавцов и покупателей на рынке, так же как и решение иметь или не иметь ребенка зависит исключительно от того, кто принимает это решение. Это очевидное утверждение прекрасно согласуется с желанием изменить роль женщины в семье или с ее правом на аборт. . Всепроникающее влияние неоклассической экономики, постепенно занимавшей в секулярном западном обществе место теологии, а также влияние крайне индивидуалистической американской юриспруденции (как следствие культурной гегемонии США) поддерживали подобную риторику. Она нашла свое политическое воплощение в словах британского премьер-министра Маргарет Тэтчер: “Общества не существует, есть только отдельные мужчины и женщины”.