Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Культурная революция 1960‐х привела в политику многих студентов. Часть из них обратилась к признанным авторитетам радикальных революций и тотальных социальных перемен – Марксу, героям Октябрьской революции, не запятнанным наследием сталинизма, и Мао. Впервые со времен победы над фашизмом марксизм, отныне представленный не только советским социализмом, заинтересовал большое число молодых западных интеллектуалов. (В третьем мире интерес к нему никогда не иссякал.) В результате возник особый университетский марксизм, нередко сочетавшийся с другими модными академическими направлениями, а иногда и идеологиями, националистическими или религиозными, ибо он рождался в аудиториях, а не из реальной жизни. При этом, однако, последователи неомарксизма нередко были адептами вооруженной борьбы, а сторонникам вооруженной борьбы философская рефлексия совершенно не нужна. Когда революционные мечты развеялись, многие радикалы вернулись или, скорее, повернулись к традиционным партиям левого толка. По этой причине некоторые партии смогли частично восстановить свое влияние и реорганизоваться (например, Французская социалистическая партия или Итальянская коммунистическая партия). Поскольку радикальное движение было по преимуществу интеллектуальным, многие его участники впоследствии избрали академическую карьеру. В результате в США, например, в научный мир пришло невиданное ранее число исследователей с радикальными политико-культурными взглядами. Другая часть интеллектуалов считала себя верными последователями октябрьской традиции и вступала в небольшие, по возможности тайные, группы представителей “авангарда” ленинского типа. Такие группировки создавались либо с подрывными целями, либо для “внедрения” в более крупные организации. В этом сходство первого и третьего мира: в развивающихся странах тоже появилось множество нелегальных террористических групп, пытающихся компенсировать общее поражение повстанческих движений очаговыми актами насилия. В 1970‐е годы самыми известными группами большевистского типа в Европе являлись так называемые “красные бригады”. В результате возник своеобразный подпольный мир, объединивший группы “прямого действия” националистического и социал-революционного толка с международной сетью различных – по большому счету небольших – “красных армий”, а также с палестинскими и баскскими повстанцами, ИРА и другими подобными образованиями. Вся эта система накладывалась на криминальное подполье, кишела агентами спецслужб и пользовалась защитой, а иногда и покровительством арабских стран или социалистических стран Восточной Европы.

Такая обстановка была идеальной для авторов шпионских романов, для которых 1970‐е годы стали поистине золотой эрой. Но на Западе этот шпионский рай оказался также эпохой пыток и контртерроризма. Возможно, то был самый мрачный период в новой истории, отмеченный появлением формально не идентифицируемых “эскадронов смерти”, карательных группировок, которые похищали людей на улицах в машинах без номерных знаков. Все знали, что “эскадроны смерти” подчиняются армии, полиции, внешней разведке или госбезопасности, а значит, фактически не зависят от государственного или тем более общественного контроля. Это было время “грязных войн” [161] По самым скромным подсчетам, во время такой “грязной войны” в Аргентине с 1976 по 1982 год “исчезли” или погибли десять тысяч человек (Las Cifras, 1988, p. 33). .

Нечто подобное происходило даже в демократической Великобритании, стране с долгой и прочной правовой и демократической традицией. На первом этапе вооруженного конфликта в Северной Ирландии наблюдались столь серьезные нарушения прав человека, что в 1975 году “Международная амнистия” включила Великобританию в свой доклад о применении пыток. Но хуже всего в этом отношении обстояли дела в Латинской Америке. Напротив, социалистические страны практически не были затронуты этой зловещей тенденцией, на что мало кто обратил внимание. Для них годы террора уже миновали, террористических организаций здесь просто не существовало, имелись разве что небольшие группы публичных диссидентов, хорошо знавших, что перо порой сильнее меча, а пишущая машинка (помноженная на общественный протест на Западе) – сильнее бомбы.

Студенческие волнения 1960‐х стали последним отзвуком идеи мировой революции. Революционными в них были как утопическое стремление к тотальной переоценке ценностей и построению нового, лучшего общества, так и попытка добиться результата при помощи уличных манифестаций и баррикад, бомбометания и вооруженных засад в горах. Студенческие волнения стали глобальными не только потому, что революционная традиция с 1789 по 1917 год в идеологическом отношении была универсальной и интернациональной (даже такое исключительно националистическое движение, как сепаратистская организация басков ЭТА, типичное порождение 1960‐х, считало себя в каком‐то смысле марксистским). Дело в том, что впервые в истории человечества мир стал по‐настоящему глобальным – во всяком случае, тот, в котором жили идеологи студенческих волнений. Одни и те же книги почти одновременно появлялись в книжных магазинах Буэнос-Айреса, Рима и Гамбурга. (В 1968 году в каждом из этих городов можно было купить труды Герберта Маркузе.) Одни и те же революционеры колесили по всей планете – от Парижа до Гаваны и от Сан-Паулу до Боливии. Студенты конца 1960‐х были первым поколением в истории человечества, считавшим быстрые и дешевые перелеты и телекоммуникацию чем‐то само собой разумеющимся. Они без труда поняли, что события в Сорбонне, Беркли и Праге происходят в глобальной деревне, в которой, по мнению канадского идеолога левых Маршалла Маклюэна (еще одно культовое имя конца 1960‐х), все мы теперь живем.

И все‐таки события конца 1960‐х имели мало общего с революционной традицией 1917 года. Скорее, это была попытка воплотить в жизнь дорогой в прошлом идеал. Казалось, что баррикады вырастут как по волшебству, если делать вид, что так оно и есть. Консервативный французский социолог Реймон Арон достаточно точно охарактеризовал “события мая 1968 года” как уличный театр или психодраму.

На Западе в возможность социальной революции уже не верил практически никто. Многие радикалы теперь даже не считали класс промышленных рабочих, названный Марксом “могильщиком капитализма”, революционным по определению, только из‐за его верности былой идеологии. Идеологически подкованные ультралевые в Латинской Америке и независимые участники демонстраций в Северной Америке отвернулись от “пролетариата”, считая его врагом радикализма. Ведь пролетариат из патриотизма поддерживал войну во Вьетнаме и пользовался привилегиями, положенными рабочей аристократии. Казалось, что будущее революции теперь – на (быстро пустеющих) задворках крестьянских поселений третьего мира. Однако тот факт, что крестьян приходилось выводить из апатии пришлым апостолам вооруженной революционной борьбы, вроде Кастро или Че Гевары, несколько поколебал прежнее убеждение в том, что историческая необходимость заставит “голодных и рабов”, о которых поется в “Интернационале”, разорвать свои цепи самостоятельно.