Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Необходимо также отметить, что не менее трети лауреатов Нобелевской премии из стран Азии представляют не страны, откуда они родом, а США (двадцать семь американских лауреатов Нобелевской премии – иммигранты в первом поколении). В сегодняшнем мире, который становится все более глобальным, сам факт, что естественные науки говорят на одном языке и используют единую методологию, парадоксальным образом помог сгруппировать их в относительно небольшом количестве центров, обладающих необходимыми ресурсами для их развития. Эти центры находятся в основном в высокоразвитых и богатых странах, прежде всего в США. Если в “эпоху катастроф” талантливые ученые покидали Европу по политическим соображениям, то после 1945 года утечка мозгов из бедных стран в богатые была обусловлена экономическими причинами [192] Временная “утечка мозгов” из США наблюдалась разве что во времена маккартизма. Стоит отметить значительные точечные “утечки” по политическим соображениям из стран советской сферы влияния (Венгрия 1956‐го, Польша и Чехословакия 1968‐го, Китай и СССР в конце 1980‐х), а также непрекращающуюся эмиграцию ученых из Восточной в Западную Германию. . Все это вполне естественно, поскольку с начала 1970‐х годов доля расходов развитых капиталистических стран на науку составляла три четверти общемировых расходов в этой области. Для сравнения: бедные (“развивающиеся”) страны тратили на науку не более 2–3 % (UN World Social Situation, 1989, p. 103).

Но и в развитых странах научные центры располагались достаточно компактно. Это произошло отчасти из‐за концентрации ресурсов и исследователей, повышавшей эффективность научной деятельности, а отчасти – из‐за того, что широкое распространение высшего образования привело к формированию иерархии или, скорее, олигархии в академической среде. В 1950–1960‐е годы половина кандидатских диссертаций в США защищались в пятидесяти наиболее престижных университетах, куда последовательно стекались самые талантливые молодые ученые. В демократическом, популистском мире ученые, сконцентрированные в нескольких субсидируемых научных центрах, стали элитой. Ученые как вид тяготели к образованию групп, поскольку общение (“чтобы было с кем поговорить”) было важнейшей составляющей их деятельности. Со временем научная деятельность становилась все более непонятной для обычных людей. И они, в свою очередь, отчаянно пытались разобраться в проблемах современной науки. Для этого существовало огромное число научно-популярных работ (которые иногда писали даже крупные ученые). Интересно, что с ростом специализации уже сами исследователи требовали от специальных научных журналов не только изложения результатов, но и подробногоих объяснения.

Значение научных открытий для всех сфер человеческой деятельности в двадцатом веке очень велико. Но фундаментальная наука, т. е. знание, не выводимое из непосредственного опыта и не подлежащее использованию и пониманию без долгих лет обучения (завершающегося эзотерической аспирантурой), до конца девятнадцатого века не имела широкого практического применения. При этом уже в семнадцатом веке физика и математика руководили инженерной мыслью. К середине Викторианской эпохи работа промышленности и средств связи опиралась на открытия в области химии и электричества конца восемнадцатого и начала девятнадцатого века. Профессиональные научные исследования уже тогда считались необходимым условием развития новых технологий. Словом, в девятнадцатом веке основанные на научных знаниях технологии уже лежали в основе буржуазного мира, хотя практики того времени не очень хорошо представляли себе, как использовать передовые научные теории – разве что при случае превратить в идеологию. Именно так произошло в восемнадцатом веке с Ньютоном и с Дарвином – в девятнадцатом. При этом во многих сферах своей деятельности человек все еще руководствовался только опытом, экспериментом, навыками, развитым здравым смыслом и в лучшем случае распространенными знаниями о передовых на тот момент научных методах и технологиях. Так обстояли дела в сельском хозяйстве, строительстве и медицине, а также во многих других областях деятельности, обеспечивавших человека всем необходимым или предметами роскоши.

Но в последней трети девятнадцатого века начались перемены. В “век империи” начинают проступать очертания не только современных высоких технологий – взять хотя бы автомобили, самолеты, радио и кино, – но и современных научных теорий: теории относительности, квантовой теории и генетики. Более того, в самых эзотерических, революционных научных открытиях увидели возможность практического применения. Примером тому служат такие изобретения, как беспроводный телеграф или рентген, созданные благодаря научным открытиям конца девятнадцатого века. Но хотя фундаментальная наука “короткого двадцатого века” появилась еще до 1914 года и высокие технологии последующего столетия были в ней заложены, наука далеко не везде стала неотъемлемой частью повседневной жизни.

Так обстоят дела и сегодня, в конце тысячелетия. Как мы уже видели в главе 9, высокие технологии, основанные на результатах современных фундаментальных исследований, вызвали экономический бум второй половины двадцатого века – и не только в развитых странах. Без новейших открытий в генетике Индия и Индонезия не сумели бы обеспечить продуктами питания быстро растущее население своих стран. К концу двадцатого века биотехнологии стали играть важную роль в сельском хозяйстве и медицине. Научные открытия и теории, лежащие в основе подобных технологий, бесконечно далеки от мира обывателя в любой, даже самой прогрессивной, развитой стране. Едва ли несколько десятков или в лучшем случае сотен человек на всем земном шаре могли бы изначально предположить, что эти открытия применимы на практике. Когда в 1938 году немецкий физик Отто Ган открыл деление атомного ядра, даже наиболее сведущие в этой области ученые, в частности великий Нильс Бор (1885–1962), сомневались, что этому может быть практическое применение в мирное или военное время – по крайней мере, в ближайшем будущем. И если бы физики, догадавшиеся, как использовать деление ядра, не поделились своими соображениями с военными и политиками, те так и остались бы в неведении. Ведь чтобы понять значение этого открытия, требовалось пройти университетский курс физики, а для политиков это маловероятно. Знаменитая работа Алана Тьюринга 1935 года, заложившая основы современной компьютерной теории, по сути являлась умозрительным исследованием по математической логике. В годы Второй мировой войны Тьюринг и некоторые другие ученые сумели извлечь практическую пользу из этой теории, применив ее для дешифровки. Но когда работа Тьюринга была опубликована, ее прочитало всего несколько математиков и никто не обратил на нее внимание. Даже в своем собственном колледже этот неуклюжий бледный гений, в то время младший научный сотрудник и любитель оздоровительных пробежек (после своей смерти Тьюринг стал культовой фигурой в гомосексуальной среде), не пользовался особым уважением – по крайней мере, я ничего такого не припомню [193] Тьюринг покончил жизнь самоубийством в 1954 году из‐за обвинений в гомосексуализме. Гомосексуализм в то время рассматривали как преступление и патологическое состояние одновременно. Считалось, что от него можно избавиться при помощи медицинских или психологических методов. Тьюринг не вынес принудительного “лечения”. Он стал не столько жертвой криминализации гомосексуальности в Великобритании до 1960‐х годов, сколько жертвой неспособности примириться с собой. Его наклонности не создавали ему никаких проблем ни в школе, ни в Королевском колледже в Кембридже, ни в компании эксцентриков в Битчли, где он во время войны занимался дешифровкой перед переездом в Манчестер. Только человек, совершенно беспомощный в бытовых вопросах, мог сообщить в полицию, что его ограбил очередной любовник. В результате полиция задержала сразу двух преступников. . Но даже в тех случаях, когда ученые решали проблемы общемирового значения, только горстка интеллектуалов могла разобраться в сути того, что они делали. В частности, автор этой книги работал в Кембридже в то время, когда Крик и Уотсон занимались расшифровкой структуры ДНК (двойной спирали). Это открытие было немедленно признано одним из наиболее значительных научных прорывов двадцатого века. И хотя я был лично знаком с Криком, ни я, ни большинство других сотрудников Кембриджа и не подозревали об этих невероятных исследованиях. А между тем открытие вызревало всего в нескольких десятках метров от нашего колледжа, в лабораториях, мимо которых мы с коллегами ходили каждый день, и в пабах, где мы пили пиво. И дело даже не в том, что нас не интересовали подобные проблемы. Просто те, кто этим занимался, не считали нужным нам о них рассказывать. Ведь мы ничем не могли им помочь и даже не сумели бы правильно оценить их трудности.