Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

С другой стороны, в искусстве сохранялась необходимость отличать глубокое от поверхностного, хорошее от плохого, профессиональное от любительского. Это стало тем более необходимо, что некоторые исследователи отрицали подобные различия, полагая, будто единственным критерием оценки искусства является объем продаж, а всякие попытки провести подобное размежевание грешат элитизмом. По мнению постмодернистов, объективных критериев оценки прекрасного вообще нет. При этом только идеологи искусства и бизнесмены осмеливались высказывать столь абсурдные взгляды публично, а в своей частной жизни они, как правило, чувствовали грань между добром и злом. В 1991 году один процветающий британский ювелир вызвал скандал, заявив на деловой конференции, что делает деньги, продавая всякую дребедень людям, которым не хватает вкуса купить что‐нибудь стоящее. Вот он, в отличие от теоретиков постмодернизма, прекрасно понимал, что оценка качества является неотъемлемой частью жизни.

Но если мы и вправе выносить такие оценки, уместно ли это в мире, где большинству городских жителей все сложнее отделить друг от друга искусство и быт, собственные переживания и те, что проникают извне, работу и отдых? Или, скорее, уместны ли подобные оценки вне академических резерваций – школ, университетов и научных институтов, последнего прибежища традиционного искусства? Ответить на этот вопрос достаточно сложно, поскольку сама попытка сделать это (или хотя бы сформулировать вопрос) уже имплицитно содержит в себе ответ. В принципе можно написать историю джаза или проанализировать его достижения в терминах, применимых и к классической музыке. Но при этом придется учесть значительные различия, касающиеся социальной среды, аудитории и экономики этой формы искусства. А вот можно ли применять традиционные критерии оценки к рок-музыке, уже не совсем ясно, хотя она также берет свое начало в афроамериканском блюзе. Вполне ясно, каковы творческие достижения Луи Армстронга и Чарли Паркера и в чем они превзошли своих современников. В то же время человеку, плохо знакомому с современной музыкой, сложно выделить ту или иную рок-группу в мощном звуковом потоке, захлестнувшем музыкальное пространство последних сорока лет. Голос Билли Холидей еще волнует слушателей, родившихся через много лет после ее смерти (по крайней мере, это верно на момент написания этой книги). Но способен ли тот, кто не был современником группы Rolling Stones, разделить неистовый восторг, который она вызывала в шестидесятых? Или увлечение определенными звуковыми и визуальными образами основано прежде всего на ассоциациях? Может быть, дело не в том, что эта музыка прекрасна сама по себе, а в том, что это “наша музыка”? Мы не можем ответить на этот вопрос. К тому же сегодня еще рано говорить о роли и принципах выживания искусства в двадцать первом веке.

С научными дисциплинами дело обстоит совсем иначе.

Никогда раньше наука не развивалась столь бурно, а повседневная жизнь не была столь зависима от научно-технического прогресса, как в двадцатом веке. Но ни в одну историческую эпоху после отречения Галилея человек не находился в более сложных отношениях с наукой. А значит, историку двадцатого века придется искать объяснение этому парадоксу. Но прежде чем начать, определим масштабы этого феномена.

В 1910 году общее количество немецких и британских физиков и химиков составляло около восьми тысяч. К концу 1980‐х годов во всем мире число ученых и инженеров, занятых в различного рода исследовательских проектах, достигло пяти миллионов. Около миллиона ученых проживало в США, ведущей научной державе, и несколько больше – в Европе [190] Еще больше ученых (около 1,5 миллиона) насчитывал бывший СССР. Впрочем, возможно, советских ученых нельзя приравнивать к ученым других стран (UNESCO, 1991, Table 5.1). . При этом даже в развитых странах относительное число ученых оставалось незначительным. А вот абсолютное число выросло весьма существенно – с 1970 года оно увеличилось (даже в развитых странах) примерно в два раза. К концу 1980‐х годов ученые образовали своего рода “вершину айсберга” научно-технических кадров, порожденных невиданной революцией в образовании второй половины двадцатого века (см. главу 10). Ученые составляли около 2 % всего населения земного шара и примерно 5 % населения США (UNESCO, 1991, Table 5.1). “Пропуском” в академический мир являлась защита кандидатской диссертации, ставшей критерием принадлежности к научной среде. В 1980‐е годы в развитых странах Запада в год в среднем защищалось 130–140 таких диссертаций на миллион жителей (Observatoire, 1991). Даже наименее социально ориентированные из них выделяли на научные исследования астрономические суммы (в основном из общественных фондов). Ведь до начала 1980‐х годов только США имели возможность в одиночку проводить дорогостоящие фундаментальные исследования.

Появились и некоторые новшества. В частности, хотя 90 % научных работ (число которых удваивалось каждые два года) публиковались на четырех основных языках – английском, русском, немецком и французском, европейская наука в двадцатом веке пришла в упадок. В “эпоху катастроф”, и особенно в период краткого триумфа фашизма, центр тяжести научных исследований переместился в США, где он пребывает и поныне. Если с 1900 по 1933 год американским ученым было присуждено только семь Нобелевских премий за открытия в области естественных наук, то с 1933 по 1970 год – уже семьдесят семь. Некоторые страны, изначально являвшиеся поселениями европейских колонистов – например, Канада, Австралия и зачастую недооцененная Аргентина [191] Три Нобелевские премии за открытия в области естественных наук с 1947 года. , также стали центрами независимых научных исследований. Ряд других стран (например, Новая Зеландия и ЮАР) по территориальным или политическим соображениям приглашали исследователей из‐за рубежа. Количество ученых значительно выросло и за пределами Европы – в частности, в странах Восточной Азии и в Индии. До 1945 года только одному ученому из стран Азии была присуждена Нобелевская премия за открытия в области естественных наук (премия по физике, которую в 1930 году получил Ч. Раман). После 1946 года премии удостоились уже более десяти ученых, чьи имена выдают японское, китайское, индийское и пакистанское происхождение. Но это не дает полной картины развития науки в странах Азии, так же как количество Нобелевских премий, присужденных американским ученым до 1933 года, не дает полной картины подъема науки в США в тот период. В то же время в конце двадцатого века в мире еще оставались страны, где ученых было крайне мало в абсолютных и особенно относительных цифрах. Речь идет о большинстве государств Африки и Латинской Америки.