Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

В девятнадцатом веке несколько стран, в основном расположенных в Северной Атлантике, покорили оставшуюся неевропейскую часть земного шара с оскорбительной легкостью. Там, где они не утруждали себя оккупацией и управлением ею, западные страны утвердили свое господство при помощи собственной экономической и социальной системы. Капитализм и буржуазное общество преобразовывали мир и управляли им, предложив свою модель (до 1917 года являвшуюся единственной) странам, не желавшим быть уничтоженными или отброшенными на обочину мощной рукой истории. После 1917 года советская коммунистическая идеология породила альтернативную модель общества, которая отличалась тем, что обходилась без частного предпринимательства и либеральных институтов. Поэтому историю двадцатого века незападного, точнее, не северо-западного мира в большой степени определяли его взаимоотношения со странами, упрочившими свое положение в девятнадцатом веке и ставшими властителями человечества.

В этом отношении история “короткого двадцатого века” остается географически несимметричной и только в таком виде может рассматриваться историком, интересующимся динамикой глобальных изменений в мире. Это не означает, что он должен разделять снисходительное, а зачастую и этноцентрическое или даже расистское чувство превосходства и необоснованного самодовольства, до сих пор распространенное в развитых странах. Безусловно, этот историк должен являться страстным противником того, что Э. П. Томпсон назвал “чудовищной снисходительностью” к отсталому и нищему миру. И все же не вызывает сомнений то, что движущие силы мировой истории в течение большей части “короткого двадцатого века” являлись заимствованными, а не оригинальными. В большой степени они состояли из попыток элит небуржуазных обществ создать модель государства по образцу западных стран (которые большинство из них считало моделью общества, способствующего прогрессу, формой процветания власти и культуры) с помощью экономического и научно-технического развития по капиталистической или социалистической модели [66] Стоит заметить, что простое разделение мира на “капиталистический” и “социалистический” является скорее политическим, чем аналитическим. Оно отображает возникновение массовых политических рабочих движений, социалистическая идеология которых на практике являлась не более чем концепцией имеющегося общества (“капитализма”), вывернутой наизнанку. После октября 1917 года это было подкреплено длительной “холодной войной” между “красными” и их противниками. Вместо того чтобы относить экономические системы – скажем, США, Южной Кореи, Австрии, Гонконга, Западной Германии и Мексики – в один раздел “капиталистических”, было бы вполне возможно занести их в разные рубрики. . Не существовало никакой иной действующей схемы, кроме “вестернизации”, иначе называемой “модернизацией”. Наоборот, всевозможные синонимы слова “отсталый” (которым Ленин не задумываясь описывал положение своего собственного государства и “колониальных и зависимых стран”), существующие в словаре международной дипломатии для обозначения обретших независимость колоний (“слаборазвитые”, “развивающиеся” и т. д.), отличаются только степенью политкорректности.

Рабочую модель развития можно было сочетать с различными наборами верований и идеологий в той степени, в какой они ей не противоречили, т. е. в какой мере данная страна не запрещала, например, строительства аэропортов на основании того, что они не разрешены Кораном или Библией, противоречат традициям средневекового рыцарства или несовместимы с глубиной славянской души. С другой стороны, там, где эта система верований вступала в противоречие с процессом развития, причем на практике, а не только в теории, были гарантированы неудачи и поражения. Какой бы глубокой и искренней ни являлась вера в то, что сила заклинаний заставит пули пролететь мимо, такое случалось крайне редко. Телефон и телеграф были более надежными средствами общения, чем телепатические способности местных святых.

Речь не о том, чтобы преуменьшить роль традиций, верований или идеологий, ортодоксальных или претерпевших изменения, с помощью которых общество оценивало возникавшие процессы обновления мира, вступая с ними в контакт. Как традиционализм, так и социализм одинаково хотели утвердиться на пока не занятом духовном пространстве в центре торжествующего экономического (и политического) либерализма, разрушившего все связи между людьми, за исключением тех, которые были основаны (согласно Адаму Смиту) на “склонности к обмену” и на удовлетворении собственных интересов. В качестве системы моральных ориентиров, пути определения места человека в мире, способа осознать, что именно и в какой степени разрушили “развитие” и “прогресс”, докапиталистические или некапиталистические идеологии и системы ценностей часто значили гораздо больше, чем канонерки, торговцы, миссионеры и колониальные чиновники. В качестве способа объединения масс в традиционных обществах против модернизации, как капиталистической, так и социалистической, или, точнее, против чужаков, которые ее импортировали, они при определенных обстоятельствах могли быть весьма эффективны, хотя на самом деле ни одно из успешных освободительных движений в отсталых странах до 1970‐х годов не было вдохновлено и не достигло успехов с помощью традиционных или неотрадиционных идеологий. Однако этому противоречит один пример: непродолжительное увлечение идеей мусульманского халифата в Британской Индии (1920–1921), где выдвигались требования о назначении турецкого султана халифом над всеми правоверными, восстановлении Османской империи в границах 1914 года и установлении мусульманского контроля над святынями ислама (включая Палестину), вероятно, подтолкнуло нерешительный Индийский национальный конгресс к массовому отказу от сотрудничества и гражданскому неповиновению (Minault, 1982). Наиболее характерными примерами массовой мобилизации под знаменами церкви (влияние церкви на простой народ было сильнее влияния монархии) являлись арьергардные бои, иногда очень упорные и героические, как, например, выступления крестьян против антиклерикальной Мексиканской революции под лозунгом “Христос – наш король” (1926–1932), в эпической манере описанные их главным историком в “Христиаде” (Meyer, 1973–1979). Огромные возможности фундаменталистской религии в объединении масс ярко проявились в последние десятилетия двадцатого века. Именно в это время среди интеллектуалов стал моден возврат к тому, что их просвещенные деды называли варварством и суеверием.