Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Практически все страны Азии, Африки и Латинской Америки, включая страны Карибского бассейна, зависели – и осознавали эту зависимость – от событий, происходивших в нескольких государствах Северного полушария. Кроме того, большинство из этих стран за пределами Американского континента находилось в той или иной форме зависимости от колониальных держав. Это относилось даже к тем странам, где у власти оставались местные правительства (как, например, в протекторатах), поскольку было совершенно ясно, что мнение британского или французского представителя при дворе местного эмира, бея, раджи, короля или султана имеет решающее значение. Подобное положение вещей наблюдалось даже в таких формально независимых государствах, как Китай, где иностранцы обладали правами экстерриториальности и контролем за некоторыми главными функциями суверенных государств, например сбором налогов. В этих районах земного шара проблема избавления от иностранного правления должна была обязательно возникнуть. Иначе обстояли дела в Центральной и Южной Америке, почти полностью состоявших из независимых государств, хотя США (но никто более) имели тенденцию обращаться с более мелкими центральноамериканскими государствами фактически как со своими протекторатами, особенно в первой и последней третях двадцатого века.

С 1945 года колониальный мир в столь значительной степени превратился в совокупность номинально суверенных государств, что в ретроспективе может показаться, будто это положение вещей было не только неизбежно, но и являлось предметом желаний колониальных народов. Так почти наверняка происходило в странах, имевших долгую историю государственности, как, например, в великих азиатских империях – Китае, Персии, Османской империи и, возможно, еще в одной-двух странах, в частности в Египте, особенно когда там имелись государствообразующие народы (Staatvolk), такие как китайские хань или иранские мусульмане-шииты. В таких странах враждебное отношение народа к иностранцам можно было легко перевести в политическую плоскость. Неслучайно все три государства – Китай, Турция и Иран – стали сценой важных революций, совершенных коренным населением. Однако подобные случаи были исключением. Чаще сама концепция постоянного территориально-политического образования с четко определенными границами, отделяющими его от других таких же образований, и подчиненного только одному постоянному правительству, т. е. идея независимого суверенного государства, которую мы считаем само собой разумеющейся, казалась местным жителям бессмысленной (даже проживающим в районах постоянного земледелия), если это образование было крупнее деревни. Даже там, где существовали людские сообщества с четко определенными признаками, которые европейцы назвали “племенами”, идею, что они могут быть территориально обособлены от других людей, с которыми они сосуществуют, перемешиваются и делят круг обязанностей, было трудно понять, поскольку она имела мало смысла. В таких регионах единственной основой для подобных независимых государств в двадцатом веке являлись территории, на которые их разделили имперские завоевания и конкуренция, как правило без учета местных структур. Таким образом, постколониальный мир оказался почти полностью разделен границами, проложенными империализмом.

Кроме того, те обитатели стран третьего мира, которые больше всего ненавидели жителей Запада (как носителей всяческих безбожных и подрывных новшеств или просто потому, что сопротивлялись любым переменам в своем образе жизни, от которых, как они предполагали, возможно не без оснований, им станет только хуже), в равной мере являлись и противниками модернизации, в отличие от элиты, убежденной в ее необходимости. Это затрудняло создание общего фронта против империалистов даже в колониальных странах, где все порабощенное население в равной мере испытывало унижение от презрения колонизаторов к низшей расе.

Главный вопрос, стоявший перед национально-освободительными движениями среднего класса в таких странах, заключался в том, каким образом завоевать поддержку приверженных старым традициям и не одобряющих нововведений масс, не отказываясь при этом от своей программы модернизации общества. Активист Балгангадхар Тилак (1856–1920) на заре индийского национализма справедливо полагал, что лучший способ завоевать поддержку масс, даже если речь о низшем среднем классе (и не только на его родине в Западной Индии), – защита священных коров, поощрение браков десятилетних девочек и утверждение духовного превосходства древнеиндийской (“арийской”) цивилизации и ее религии над современной западной цивилизацией и ее местными приверженцами. Первая важная фаза национально-освободительного подъема в Индии (с 1905 по 1910 год) в основном проходила именно под такими “местническими” лозунгами. В конце концов Мохандас Карамчанд Ганди (1869–1948) смог поднять многомиллионное деревенское население Индии с помощью тех же призывов к национальной индуистской духовности, однако стараясь не рвать связей с модернизаторами, одним из которых по сути являлся он сам (см. Век империи, главу 13), и избегать антагонизма с индийскими мусульманами, всегда присутствовавшего в воинственном индуистском национализме. Он создал образ политика-святого и образ революции как коллективного акта пассивного неповиновения и даже социальной модернизации (например, упразднения разделения на касты), используя реформистский потенциал, содержащийся в бесконечной изменчивости и всеобъемлющей многозначности индуизма. Его успех превзошел самые смелые надежды (или самые страшные опасения). Тем не менее он сам признавал в конце жизни, перед тем как был убит фанатичным последователем Тилака, одного из лидеров радикального индуизма, что потерпел поражение в своем главном начинании. Согласовать побудительные мотивы, двигавшие массами, с поставленной задачей оказалось невозможно. В конечном итоге к власти в освобожденной Индии пришли те, кто “не пытался возродить старую Индию”, кто “не одобрял и не понимал ее <���…> кто смотрел в сторону Запада и был увлечен западным прогрессом” (Nehru, 1936, р. 23–24). В период написания этой книги традиции тилакского антимодернизма, которые теперь представляет воинственная партия “Бхаратия Джаната”, все еще остаются главным центром народной оппозиционности и, как прежде, сеют рознь не только среди простого народа, но и в среде интеллектуалов. Кратковременная попытка Махатмы Ганди сделать индуизм одновременно популистским и обновленческим канула в историю.

Сходная модель возникла и в мусульманском мире, хотя здесь (по крайней мере, до победы революций) модернизаторам всегда приходилось уважать всеобщую набожность народа независимо от собственных убеждений. Однако, в отличие от Индии, попытки придать исламу посыл реформирования или модернизации общества не были направлены на мобилизацию масс.