Иван Азанов - Записки русского солдата

На дороге, между городом и лесом было брошено несколько наших «Захаров» с боеприпасами, или они были неисправны, или застряли в грязи. Я не обратил внимания. Прошёл я около половины расстояния от леса до окраины, как заметил вдали по улице движение вооружённых людей. Не одного, двух человек, а десятка два-три. В этот миг моё сердечко куда-то быстро опустилось, ноги с трудом слушались. Я почувствовал, что дело моё плохо. Мысли работали с быстротой молнии. Что делать? Где выход из этого дурацкого положения? Но на моё счастье метрах в трёхстах от окраины оказался отворот. От большой дороги шла еле заметная, малоезженая дорога в лес, или вела куда-то в деревушку, мне не ведомо. Только я ей воспользовался, как утопающий за соломинку.

Повернул я на неё, на мой взгляд, внешне я не проявил ни замешательства, ни других каких признаков неуверенности. Сделал я шагов десятка два, меня окликнули: «Русь, кома я». Я продолжал шагать, не обращая внимания на окрик, как бы меня это не касается. Последовал новый окрик. Я остановился. Среди картофельного поля стоял немецкий ефрейтор. Жестом руки подозвал меня к себе. Расстояние между мной и им было метров 150. У меня в пазухе лежал пистолет ТТ. Подойти с ним, это бы тут же получить пулю в черепок. Надо расстаться с ним, во что бы то ни стало. Действовать руками на виду у фрица невозможно. Я убрал живот, стал шагать на пятки, как на деревянных ногах. Пистолет поехал вниз, через несколько шагов выпал и остался лежать в картошке. Ефрейтор был не один, как я и предполагал, с ним рядом лежали два солдата за пулемётом. Повернуть назад, броситься наутёк, было невозможно: из-под пулемёта, не уйдёшь! Я это чувствовал всем своим существом. При обыске у меня забрали деньги, маленький блокнотик, ручку-вставку, перочинный нож. А вот карта сохранилась.

Я был одет в гражданские шмотки, поверх военного костюма хлопчатобумажной ткани. На синие диагоналевые брюки были одеты серые гражданские штаны с заплатками. Поверх гимнастёрки синяя, в белую полоску, гражданская рубаха. Потом коричневый грязный, с тракториста, пиджак, сверху дамского покроя, с пионерского сукна, полупальтишко, левый карман которого из грубого крапивного мешка, держался за пальтишко только в верхних углах. Верхняя ткань была порвана и болталась углом, так что карман всегда вылазил поверх его. Карман болтался, вроде сумки, как бы сам по себе, а не принадлежал этому пальтишку. Здесь, в этом кармане и уцелела моя карта. На голове была кепи с большим козырьком, представляла из себя небольшой аэродром, с покатом вперёд. На ногах же были остатки кирзовых сапог. Голенища да каблуки были ещё тут, а вот подошвы и передки больше половины растеряны по дорогам.

После обыска меня повели в город, но прежде завернули к одной из брошенных машин. Там нашли банку из оцинкованной жести с автолом литров на тридцать объёмом. Вот эту банку приказали мне тащить. Я превратился в рабочий скот. Тащил я её более километра. Привели меня в ограду одного из городских домов. В доме располагался штаб какой-то из немецких частей. Во двор меня привели шестым, таких же, как я. Да потом привели ещё двоих. Через некоторое время стали нас по одному водить в штаб, на допрос. Допрос вели два длинных, тонких офицера. Оба рослые, по 165–170 сантиметров. Был и переводчик, тоже в офицерской форме, ростом не высок, рост 115–120 сантиметров. Говорит на чистейшем русском языке. Я по дороге изобразил моего товарища, с которым недавно расстались: «А какой части? – Не знаю». «Кто командир? – Не знаю». «Давно ли в армии? – Да как война началась». «Образование? – Ходил, говорю, в школу, да мало». Очевидно, мне поверили и быстро освободили от допроса, и больше не тревожили. Двоих после допроса куда-то увели, мы их больше не видели. Вечером привезли откуда-то картошку.

Посадили нас в маленькой комнатушке одного из домов, по соседству со штабом, дали ножи и заставили чистить картошку. Чистили и резали кубиками, примерно одного кубического сантиметра в объёме. Нужно начистить брезентовую кадушку объёмом ведер на десять. Чистили часов до трёх ночи. Немцы, солдаты, в этом же доме, в большой комнате за столом, играли то в домино, то в карты. Я же всё время поглядывал на них. За весь вечер ни у одного солдата я не уловил ни одного осмысленного взгляда.

Взгляд наших двух-, трёхлетних детей может сказать, если за ними внимательно понаблюдать, очень о многом. Эти же – совершенно бессмысленные болваны. Сидят, крутят головами, смеются, или ещё что делают. А взгляд блуждающий, безотчётный. Жутко смотреть.

Наутро, часов в восемь, немцев всех построили на улицах по подразделениям. Видимо готовили задачу на день. Потом под звуки марша тронулись по городу стройно, чётко. Когда же вышли за город, разбрелись, как стадо баранов. По дороге не шли, шли гуськом, по обочинам дороги. День выдался без дождя. Нам опять нашли работу: поручили вести в поводу вьючных лошадей. На вьюках были патроны и мины. Обозов с ними очень немного. Артиллерии при них не было совсем. Машин при этой части не двигалось ни одной. Видимо всё тяжёлое, плохо проходимое двигалось где-то по другим дорогам. К вечеру достигли Борисовки. Не знаю, город это, или село, но довольно большой населённый пункт. Нас опять в ограде штаба заставили резать телёнка, лет полутора. Мы его зарезали, разделали.

Немножко украли не мяса, а потрохов, внутренностей. Завернули в шкуру сердце, печень, почки. Когда нас повели в маленькую хатёнку, через улицу, чистить картошку, мы эту шкуру с содержимым прихватили с собой, немцы проглядели. А переводчик, что всё время тёрся около нас, не видел. Переводчик этот – инженер с Днепропетровских заводов, продажная шкура. Ночью, всю ночь варили то, что уволокли, да добавили картошки. А хлебушка не было. Когда мы поели это варево, то вскоре нас так пронесло, что лучше бы и не ели. Немцы же нам не давали ничего, ни ложки, ни крошки, за все трое суток, что я у них был в гостях. В Борисовке мы квартировали в центре посёлка. Во всех направлениях от нас слышались окрики часовых, или патрулей, так, что о побеге можно было только мечтать. Несмотря на то, что ночи были настолько темны, что чувствовали себя, как на дне колодца. На следующий день опять марш до деревни Орловка. Это деревня не очень большая, очевидно нам потому не нашлось жилой хаты.

Пришли мы в неё уже темненько. Нам отвели пустую хату без окон, без дверей и без трубы. Пол голый, земляной. Ну, мы потолкались, потолкались, да и попросили часового, чтоб разрешил поискать соломы. А часовой попал тот солдат, у которого я вёл вьючную лошадь. Он встал, махнул мне рукой, мол, пойдём за мной. Мы пошли вдоль деревни, потом он открыл ворота во двор, и показал нам кучу соломы. Мы набрали по охапке. Принесли к себе в хату, скидали в угол, разровняли. Часть соломы сдвинули в ноги. Улеглись все вповалку, остальное затянули на себя сверху. Получилось что-то вроде свинячьего гнезда. Полежали, а сон не идёт. На дворе холодно. Фриц в одном френче, без шинели, замёрз, заколел. Сел на пустой сундук и стал ногами барабанить по сундуку. Греться. Мы засмеялись и он смеётся.