Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 3

— Да я не из-за денег, — запротестовал Элияху и увидел, как Минин широко улыбается.

«Может, тут знают, где Татищев, — подумал юноша, идя вслед за старостой к большой, крепко срубленной избе, что стояла у кремлевской стены. «Спрашивать-то не след, мало ли что еще подумают. Ежели найду его — дак он мне скажет, куда Лизавету Петровну и Марью дел, беспременно скажет».

Юноша вдруг, на мгновение, приостановился и подумал: «Но как, же это — человека жизни лишать? Я ведь лечить хочу, не убивать».

Элияху тряхнул головой и зло сказал себе: «Все равно. Он ребенка похитил, и женщину, у коей разума нет. Такое не прощают».

Минин провел его в избу с черного хода, и, растворив низенькую дверь в светелку, сказал:

«Вот тут и раскладывайся, сейчас народ к тебе пойдет».

Элияху намочил холщовую тряпку водкой и, протерев щипцы с ножом, сказал ополченцам, что сгрудились вокруг лавки: «Вы его только за руки держите, а то ежели он меня кулаком ударит, — то никому уже зубы не выдеру».

Раздался звонкий смех, и высокий, мощный ратник, жалобно попросил: «Водочки бы. Ну, для храбрости».

— Выпейте, — легко согласился юноша, придвинув ему глиняный стаканчик. «Выпейте и рот открытым держите. Будет быстро».

Ополченец, бледнея, опрокинул стакан, и, перекрестившись, сказал: «Давай!»

— А ведь мы совсем не умеем зубы лечить, — подумал Элияху, аккуратно подрезая десну, вдыхая запах лука и водки. «Рвать — умеем, но ведь хорошо бы не доводить до этого.

Сколько я всего не знаю еще, — он внезапно, про себя усмехнулся. «Еще в Падую хотел ехать. Где он, тот университет? Живым бы с этой Москвы выбраться».

Он подставил деревянную миску, и, когда мужчина сплюнул кровь, сказал: «Ну, теперь немного потерпеть осталось».

Медленно раскачивая гнилой, коренной зуб, он вдруг услышал из-за перегородки холодный, вкрадчивый голос: «Сегодня вечером и отправлюсь, Кузьма Семенович. Я быстро обернусь, до Покрова, тут меньше четырех ста верст. Заодно и послушаю там, — куда атаман Заруцкий далее собирается».

— Тако же бы и его прирезать, Михайло Никитич, — раздался веселый говорок Минина.

— Ну, — слышно было, что Татищев улыбается, — нет. Иван Мартынович у нас на кол сядет, а пани Марина — смотреть на казнь будет. Так что скоро увидимся, — Элияху медленно, аккуратно потянул, ополченец выматерился и Татищев спросил: «Что это у нас там за базар, Кузьма Семенович?».

— Лекарь зубы рвет, — объяснил Минин.

— А, — мужчина широко зевнул, — ну, сие мне не надобно. Обнимемся, на дорожку-то.

— Вот и все, — сказал Элияху, выбрасывая вырванный зуб в миску. «Рот водкой пополощите».

— Я уж лучше опять выпью, — пробормотал ополченец, вытирая пот со лба.

Он увидел спину Татищева, когда тот уже выходил из крепостных ворот. В Михайло-Архангельском монастыре били к вечерне, в Кремль валила толпа, и Элияху, опустив голову, следя за мужчиной, — смешался с ней.

Татищев спустился по откосу к деревянному мосту через Почайну, и, миновав пороховой двор, стал взбираться наверх — к церкви Ильи Пророка.

— Хорошо, что народу много, — подумал Элияху, пробираясь среди телег. «Только бы он не оглянулся, — он сразу меня заметит, я ведь высокий».

Выйдя на Ильинскую улицу, — широкую, чисто выметенную, с лавками и мастерскими, юноша увидел, как Татищев свернул в какой-то неприметный тупик.

Элияху нащупал в кармане кафтана кинжал, и, пристроив удобнее свою суму — последовал за ним. В избах уже вздували огни, с Волги тянуло свежим, речным ветерком, и юноша, подняв голову — увидел, как в чистом, вечернем небе, медленно плывут на юг какие-то птицы.

— Скоро Новый Год, — вдруг подумал Элияху. «Потом День Искупления, и Суккот. Дома шалаш будут строить, на весь двор, большой. Меир с малышами за ветками пойдет, для крыши, мама будет готовить, на всех гостей, не меньше трех десятков всегда приходит. У Элишевы, наверное, уже и дети родились, я теперь дядя».

Он вздохнул, и, заставив себя не вспоминать красные, черепичные крыши Казимежа, запах свежего хлеба по утрам, и то, как они с отцом шли на молитву — по узким, предрассветным улочкам, — осторожно нажал на дверь сеней. Та, даже не заскрипев, открылась, и Элияху проскользнул внутрь.

Татищев стоял к нему спиной, наклонившись над столом, записывая что-то. «Так, ну Кузьма Семенович завтра ко мне зайдет, заберет грамоты, — пробормотал мужчина. «Хорошо, что патриарх Гермоген в темнице — жалко старика, конечно, но так еще больше народу к нам тянется».

Татищев внезапно замер, и Элияху заметил, как его левая рука ползет в карман.

— Не надо, — холодно сказал он, уперев кинжал в шею мужчины. Элияху внезапно вспомнил атлас Везалия, который ему показывал лекарь-немец на Москве. «Позвонки, — подумал он.

«Один удар — только точный, — и смерть. Точно я могу, у меня рука верная».

— Отпусти, — сказал Татищев, не двигаясь. «Я тебе покажу, где тайник с золотом».

— Он меня не узнал, — подумал Элияху. «Ну да, год прошел, даже больше».

— Не нужно мне твое золото, — грубо сказал юноша. «Ты с Лизаветой Петровной и Марьей что сделал, где они?»

Татищев сделал одно легкое, неуловимое движение, и, мгновенно повернувшись, схватил Элияху за руку — твердыми, железными пальцами.

— Жив, — сказал он утвердительно.

— Жив, — сквозь зубы, пересилив боль, ответил юноша, и вырвав руку — резанул Татищева кинжалом по горлу.

Тот отступил, держась за рану, и Элияху, увидев алую, медленно сочащуюся между пальцами кровь, подумал: «Правильно. От этого он не умрет, так, царапина».

Он толкнул мужчину к столу, и, ударив его в лицо, — кость захрустела, и Татищев взвыл, сказал: «Тихо! Где они?»

Татищев выматерился вполголоса, и, шумно вдохнув, дернулся — раздался звук выстрела, запахло порохом, и Элияху, выбив из его руки пищаль, наступив на нее ногой, повторил:

«Где?»

— Дурак, — злобно сказал Татищев, хватая ртом воздух, — какой же ты дурак. Так лучше…, для всех, для страны…

— Где? — Элияху нажал на его горло клинком.

— Прирезал обеих — торжествующе улыбнулся Татищев. «Бабу, и девчонку с ней».

Юноша вспомнил каштаново-рыжую косу, синие, большие глаза и ее мягкую, детскую ладошку. «Еще сказку!» — услышал он капризный, нежный голос и, сцепив, зубы, — ударил Татищева кинжалом. Лезвие вошло в шею до рукоятки, кровь брызнула мгновенной сильной струей, и мужчина, цепляясь за его ноги, хрипя — сполз на чистые, свежие, золотистые половицы.

Элияху вынул кинжал, и, глядя в мертвое, с расширенными, остановившимися серыми глазами, лицо, — застыл, стоя на коленях. Кровь уже не била, — она лилась, скапливаясь в темную, вязкую лужу на полу.

Золотая рысь была забрызгана. Юноша безучастно стер свежие пятна рукавом кафтана и подумал: «До темноты тут посижу, и пойду в бани. Там река рядом, искупаюсь ночью, одежду выстираю. Найду Степана, все ему расскажу и вернусь с ополчением на Москву. А потом — домой».