Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 3

Девушка спрятала записку в рукав льняной рубашки, и, зарумянившись, отвернувшись, прошептала: «Беспременно».

— Вот как такие волосы писать? — вдруг подумал Степа. «Они же белокурые, и золотистого цвета немножко есть, там, где солнце отсвечивает. Вернется батюшка, надо будет у него спросить. А вообще хорошо бы ее вот так и нарисовать, с миской, ну да вернусь в монастырь — займусь, хорошо еще, что бумаги у меня много».

— Ты что? — Марья искоса посмотрела на подростка, — он стоял с открытым ртом, глядя куда-то вдаль.

Степа встряхнул рыжими, мягкими, отросшими по плечи кудрями и рассмеялся: «Задумался, Марья Ивановна, сие со мной бывает».

Девушка прислушалась и грустно сказала: «Сейчас матушка меня искать будет. А когда Петр Федорович возвращается?».

— Да той неделей, — успокоил ее Степа, и, взбираясь по лестнице, добавил: «А я к вам еще раза, два приду, крыша-то большая, — он подхватил топор и помахал девушке рукой.

Марья посмотрела на миску муки у себя в руках, и, внезапно всхлипнув, подумала: «Не повенчают нас. И так уже, как на чумных смотрят, а все из-за батюшки и дяди, что на сторону поляков переметнулись. Не разрешит Федор Петрович сватов заслать».

Девушка вспомнила серые, прозрачные глаза, его ласковый шепот с той стороны ограды:

«Никого, окромя тебя мне не надобно, Марья, слышишь, никого!»

— И волосы, — как лист осенний, — подумала Марья. «Господи, еще и война эта, Великим Постом на Москву идут, а ежели убьют его? В инокини постригусь тогда, мне тоже — без Пети не жизнь».

Она посмотрела на влажные следы от слез, что красовались на муке, и, вытерев щеки рукавом, подумала: «Убежать можно. Повенчаемся в деревне, нас там и не знает никто.

Только бы он вернулся быстрее, — Марья посмотрела на Волгу, и твердо велела себе: «Жди.

Все будет хорошо».

В чистой половине земской избы было тихо. Пожарский, — все еще в кольчуге, пахнущий порохом, повертел в руках кинжал, что лежал на столе, и жестко сказал: «Так, Кузьма Семенович, давай-ка, собирайся, переезжай сюда, в Кремль. И без охраны более никто в город не выходит — ни ты, ни я, ни Федор Петрович, как вернется он».

Минин тяжело вздохнул, почесав затылок: «Своими руками змею пригрели, Дмитрий Михайлович, ну что мне стоило его обыскать, как зашел он сюда».

— Ну, обыскал бы, — угрюмо отозвался Пожарский. «Он же лекарем притворялся, понятно, что ножи у него были. Ну, ничего, — князь поднялся, — со дня сегодняшнего никого чужого сюда пускать не будут, коли дело у людей какое — лучше мы к ним, за ворота, выйдем».

— Сие хорошо, — Минин горько усмехнулся. «Там хоша людей достанет, не убьют на глазах у всех. Надо нам кольчуги тоже всем надеть, Дмитрий Михайлович, а то из пищали — тако же выстрелить могут.

— Дорогой клинок-то, — заметил Пожарский. «Дамасской стали, ножны золотые, с алмазами, изумрудами. Особливо под детскую руку делался, сразу видно. Рукоять, — он прищурился, — похоже на Федора Петровича саблю, там тоже насечка такая, искусная. Украл, что ли, его этот жид?».

— Да какая разница, — горько махнул рукой Минин. «Михайло Никитича-то не вернуть уже.

Ладно, пойду, посмотрю, как там виселица — готова ли. Вы, Дмитрий Михайлович, пока, может, поговорите с ним? Хоша бы понять, — один он тут, али много их Заруцкий подослал».

— Поговорю, — усмехнулся Пожарский, засучивая рукав кафтана. «По душам поговорю, Кузьма Семенович».

Степа стукнул в перегородку и весело сказал: «Бояре, я вам кваса принес, соленых огурцов — тако же, и хлеба свежего, — я сам пек!»

Не дождавшись ответа, подросток, подхватив ведра с квасом и огурцами, зажав под мышкой хлеб, — отворил дверь ногой.

— Сначала жалуются, что голодные, а потом и не найдешь их, — хмыкнул Степа, и, застыл, выронив хлеб, — на столе, прямо в его середине, тускло блестело что-то золотое.

Он увидел, не веря своим глазам, голову рыси, и тихо прошептал: «Матушка…»

— Марья с ним играть любила, — подросток вспомнил пухлую девочку и то, как она, гладя пальчиками ножны, лепетала: «Ысь! Моя ысь!»

— Иди, иди, — раздался грубый голос от черного хода. «Сейчас телегу подгонят — на базар поедешь, сука. Навозом тебя забросают по дороге, а потом вздернут без жалости всякой».

Степа, потянувшись, забрал кинжал. Вскинув глаза, он увидел высокого, широкоплечего юношу. Тот, опустив голову, утирая рукавом разорванной рубахи разбитый нос, — переступил порог.

— Что Петька тут делает? — внезапно подумал Степа. «Он же в Ярославле, с батюшкой.

Господи, да это не Петька, парень-то светловолосый. Он же братом Петьке мог быть, так похож».

— Дмитрий Михайлович! — звонко позвал Степа, завидев Пожарского. «Откуда тут этот кинжал?»

— Убийцу наемного к нам Заруцкий подослал, — Пожарский хотел было, выругаться, но сдержался. «У него нашли, сей мерзавец им Михайло Никитича зарезал».

— Это моей матери кинжал, — сказал Степа тихо. «Лизаветы Петровны покойной».

Пожарский побледнел и, обернувшись к парню — тот все стоял, рассматривая Степу, — угрожающе сказал: «А ну, сука, где ты этот кинжал взял, признавайся!».

— Мне его Марья дала, тем летом, — тихо ответил Элияху, не сводя глаз с лица подростка.

«Сестра твоя, покойная. Ты же Степа, Воронцов-Вельяминов, правильно?».

— Врет и не краснеет, — сочно заметил Пожарский, засучивая рукав кафтана.

— Стойте! — велел Степа. «Погодите, ну откуда он знает про Марью, значит, видел он ее!»

— Видел, — угрюмо сказал Элияху. «Тако же и Лизавету Петровну видел, последний раз — год назад, на Москве, как весть пришла, что Федор Петрович и сын его старший при Клушино погибли.

Степа недоуменно вскинул бровь. «Никто не погибал. Батюшка мой жив, Петр — тако же, они сейчас в Ярославле, ополчение сбирают, скоро и вернуться должны. И при Клушино их не было».

Пожарский прислонился к печи, и, завидев голову, просунувшуюся в горницу, махнул рукой:

«Иди, не до тебя сейчас».

— Дак телега готова, — сказал какой-то ополченец. «Ну, жида этого на виселицу везти. Это он, что ли? — ратник шагнул через порог, и, увидев Элияху, застыл.

— Дмитрий Михайлович, — сказал мужчина осторожно, — это же Илюха, ну, да вы его не помните, вы тогда, как вас ранило, на Устретенской улице, без сознания были. Он вас перевязал, сей парень нам тогда, весной, как мы супротив поляков на Москве бились — ой как помогал.

Элияху внезапно снял шапку, и, надорвав ногтем подкладку — протянул Степе грамотцу. «Раз мне не верят, так хоша, может, Никифору Григорьевичу поверят, — хмуро проговорил юноша.

«Это друг Федора Петровича, он кабак на Чертольской улице держит».

— Сей кабак нам известен, — протянул Пожарский, садясь к столу. «Там в подполе, раненых держали, и выводили их оттуда — по ходам подземным».