Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 3

Дверь сеней стукнула, и с порога раздался веселый, знакомый голос: «А я тут в церкви Ильи Пророка с народом говорил, Михайло Никитич, и думаю — давай сегодня за грамотцами зайду, раз уж по соседству оказался. А вы не уехали еще, я смотрю?»

Элияху, было, спрятав кинжал, рванулся к окну, но было поздно — Минин шагнул в горницу, и его голубые глаза недоуменно расширились.

— Что за…., - выматерился он, и, побледнев, кивнул двум ополченцам, что стояли сзади: «А ну, скрутить его!»

— Ах ты сука, — сказал высокий, мощный мужик, и Элияху подумал: «Это же он, я ему зуб сегодня вырывал».

— Пока не бить, он нам с Дмитрием Михайловичем в сознании нужен, — холодно сказал Минин, глядя за тем, как двое ратников удерживают юношу.

Минин опустился на колени, и, посмотрев на труп, покачал головой: «Говорил же я тебе, Михайло Никитович, — возьми охрану. А ты все отмахивался — мол, не для того мы у народа медные деньги собираем, чтобы на себя их тратить, — Минин перекрестился и, прошептав:

«Храни тебя Господь, — закрыл Татищеву глаза.

— Лекарь, — протянул он, поднявшись, разглядывая — снизу вверх, — хмурое лицо Элияху.

— Он мне не поверит, — горько подумал юноша. «Был бы здесь Никифор Григорьевич, если бы я Степу нашел — поверили бы, наверное. А так…»

— Из Коломны, должно быть, — издевательски, склонив голову набок, продолжил Минин. «От пани Марины и атамана Заруцкого явился. Умно, ничего не скажешь. Скольких тебе еще убить велели, а? Всех нас? — он помолчал и, раздув ноздри, сказал: «На улице малолюдно уже, ведите его в Кремль, в подвал. Завтра князь Дмитрий Михайлович со стрельбища вернется, и мы с лекарем поговорим — по душам».

— Пожарский, — Элияху на мгновение похолодел.

Избы на Устретенской улице горели, в стене Белого города были видны дымящиеся выбоины. «Воды, — прохрипел лежавший на кафтане мужчина — с закопченным, окровавленным лицом. Элияху поднес к его губам оловянную флягу и подумал: «C этим пожаром даже вода горячая». Юноша аккуратно ощупал раздробленное пулей плечо, — мужчина коротко, сдерживаясь, застонал, и, обернувшись, сказал: «Вывозить его отсюда надо, и быстро, сейчас я перевяжу, и гоните телегу к реке, под сено его спрячьте. Там лодки наши стоят». «Стояли» — подумал Элияху.

Он быстро и ловко почистил рану, — обрамленное русой бородой лицо мужчины смертно побледнело, и, махнул рукой: «Поднимайте, только осторожно».

Гнедой, взмыленный жеребец промчался по улице — у Сретенского монастыря был виден завал бревен и камней, за которым сидели, отстреливаясь, ополченцы, и ратник, перегнувшись в седле, закричал: «Поляки отрезали улицы, что к Яузе ведут. Китай-город горит, там тоже не пробраться».

— В Лавру его везите, — велел Элияху. «Тут дорога прямая, быстро доберетесь. Кто это хоть?»

— Князь Дмитрий Михайлович Пожарский, — ополченец укрыл раненого сеном, и, подстегнув лошадей, погнал телегу к видневшемуся вдали выезду из города.

— Он меня и не узнает, — вдруг подумал юноша. «Он же почти без сознания был, он и не помнит меня».

— Отпустите его, — велел Минин. «А ты одежду скинь, — добавил староста. «Мало ли, вдруг ты там, что еще прячешь».

Элияху снял промокший от крови кафтан, и, вывернув карманы, протянул Минину кинжал.

— Красивая штучка, — тот раздул ноздри, рассматривая сверкающую изумрудами фигурку рыси. «Вроде — игрушка детская, а бьет, — он обернулся на труп Татищева, — смертно. Ну, да не увидишь ты ее более, лекарь, — Минин спрятал кинжал и приказал: «Все снимай! Мало ли, что у тебя под рубахой, али в сапоге, мы теперь люди ученые».

Элияху стиснул зубы, и, отвернувшись, краснея — разделся.

— Татарин, — усмехнулся Минин, разглядывая юношу. «Али жид. Ну да у самозванца и тех, и тех достанет, впрочем, на виселице — все одинаково дергаются».

— Не похож он на татарина-то, Кузьма Семенович, — хмуро сказал высокий ополченец. «Тако же — на жида».

— А то ты много жидов у себя в Завольжье видел, — ядовито отозвался Минин, и, встряхнув, ощупав шаровары и рубашку, — швырнул их юноше. «Жид, али не жид — нам сие без разницы, для убийцы пощады не будет».

Элияху, молча, натянул одежду, и, нахлобучив на голову валяную шапку, подумал: «А грамотца Степе от Никифора Григорьевича — там еще, в подкладке. Ну да что теперь, где Степу искать? Пусть, будь что будет, зато я сделал то, что должно — отомстил».

Он почувствовал, как врезается в запястья толстая веревка, и, вскинув голову, получив тычок в спину, не обернувшись на труп, — вышел во двор.

На мосту через Почайну уже никого не было, над Кремлем висел тонкий, бледный серпик луны, в камышах щелкала какая-то птица, и Элияху, искоса посмотрев на тонкую, огненную полоску заката над далеким волжским берегом, подумал: «Может, все-таки сказать им? Да нет, они и слушать не будут».

— Он Михайлу Никитича ножом зарезал, сука, его атаман Заруцкий подослал, — сказал один из ополченцев охране, что стояла у ворот. «Завтра на глазах у всех его вздернем, чтобы неповадно было».

Ратники заматерились и Элияху услышал жадный, захлебывающийся голос: «Да нам его отдайте, мы его до кишок разорвем, еще веревку на него тратить!»

— Кузьма Семенович не велел, — оборвал их ополченец. «Иди, иди, жидовня проклятая, — он подтолкнул Элияху.

— На кол его! — крикнул кто-то. «Чтобы помучился, как следует, кровопийца! Еще лекарем притворялся!»

Низкие, железные двери подпола со скрипом отворились, и юноша, все еще со связанными руками — полетел по узкой, сырой лестнице — в темную, непроницаемую, молчаливую глубину.

Степа Воронцов-Вельяминов разогнулся, и, вытерев пот со лба, усмехнулся про себя: «Надо будет потом руки медвежьим жиром смазать, мозоль на мозоли. Но чего ради брата не сделаешь».

Усадьба Романовых стояла на холме. Подросток, отложив топор, залюбовался видом, что открывался сверху. Мощная, широкая Волга и медленная, зеленая, Ока — поуже, сливались где-то в отдалении, у холма, на котором возвышался Кремль, поблескивала тихая, заросшая камышами Почайна.

— Написать бы сие, — подумал Степа. «Не на иконе, а на холсте, как батюшка рассказывал. Он же говорил, этот архитектор итальянский, Брунеллески, изучал прямую перспективу.

Батюшка мне рисовал собор Санта Мария дель Фьоре, там Брунеллески купол делал.

Только бы одним глазом посмотреть на Флоренцию, это же красота какая. А вот — тоже красота, ее-то мне и надо, — он тихо рассмеялся и, отложив топор, быстро спустился по приставной лестнице во двор.

— Марья Ивановна, — тихо, оглянувшись, позвал он.

— Степа, — девушка ахнула, прижав к груди деревянную миску с мукой. «Крышу же закончили класть».

Подросток ухмыльнулся. «Я вашей матушке сказал, что проверить хочу, — все ли ладно, а то еще дожди пойдут, — он посмотрел в чистое, ясное небо и легко улыбнулся. «Держите, от Петра Федоровича, как уезжал, велел вам передать, — Степа вытащил из мешочка, что висел рядом с нательным крестом грамотцу. «А вы, Марья Ивановна, ежели хотите что написать — я ему все отнесу, как он вернется».