Святослав Пелишенко - Хождение за два-три моря

Из трубки полился металл.

— Есть, — все тверже выговаривал старлей, приподнимаясь со стула, — есть. Понял. Так. Есть! Почему не понял? Я все понял, товарищ полковник.

Он повесил трубку. Мы с Даней тоже стояли, невольно вытянувшись.

— Вот что, ребята… — выдохнул старлей, и мы втроем, расслабившись, снова сели. — Идти нужно в Черноморск. Это факт. И при этом отметиться в Скадовске.

— Значит, заходить в Скадовск? — спросил я с отчаянием, пока Даня заводил пластинку о киле, ударах о дно и ветре.

— Нет. Заходить не надо, — неожиданно сказал старлей. — Я даю выход до Черноморска. Вы идете мимо Скадовска. Вас замечают, делают отметку: такая-то яхта, проследовала тогда-то.

— Так подходить же к Скадовску… — все равно же надо? — не понимал я. Старлей развел руками, пораженный моей тупостью.

— Ваше дело идти, так? Факт. Наше дело вас засечь. Вы идете себе на Черноморск, — он провел ладонью по столу, показывая, как именно мы идем. — Двухмильной зоны не нарушаете: это — ваша задача. Мы вас засекаем, это наша задача. А если мы вас не засекаем, это уже наша ошибка. Ошибка, понятно? Вы идете на Черноморск…

Я посмотрел на Даню; лицо мастера по парусам выражало неестественную степень хитрости. Потом я посмотрел в серые, чистые, очень русские глаза старшего лейтенанта. До меня наконец дошло.

В пустой неуютной комнате (но и сюда доносился шум прибоя) три человека пожали друг другу руки и улыбнулись — улыбкой посвященных, кроткой и мудрой улыбкой людей, познавших Систему.

Вот и Железный Порт растаял за кормой. Вдоль борта тянулась все та же безлюдная желто-зеленая кайма. До оконечности острова Джарылгач, где предполагается ночевка, еще тридцать миль, шесть часов ходу. Странно: не утомляет это однообразие. Оно входит в замысел.

— Данька, уйди с носа! Ты ж взрослый парень!..

— Ой, батя, ничего ж не будет!..

Саша по-прежнему сидел в позе «лотос»: волевой матрос был погружен в изучение книги «Школа яхтенного капитана». Его неподвижная фигура на фоне заката и моря напоминала полотна Рериха. На горизонте собирались грозовые тучи; и по-прежнему гудел, как заевшая пластинка, всепроникающий прибой.

Сумерки загнали меня в каюту. В свете штурманской лампы над картой нависал нос Сергея. Вокруг были разбросаны циркули и штурманские линейки. Шелестели страницы двух лоций: Черного и почему-то уже и Азовского моря.

— В ясную погоду мыс Айя открывается с сорока миль, — с порога сообщил мне Сергей. — Миля — шестидесятая часть градуса долготы. По розе ветров можно прокладывать курс…

— Все ясно, — я взял блокнот и попытался записать впечатления сегодняшнего дня. Событий было много, они теснились, отталкивая друг друга локтями, не желали укладываться в рамки слов. Мне казалось, что с момента выхода из Очакова прошел не день — по крайней мере месяц. Или год. Или, правильней всего, девяносто миль морского перехода.

— В Керчи мы будем восемнадцатого июля, в шесть часов вечера, — с какой-то механической интонацией произнес Сергей. — Ты знаешь, кстати: Лондон-то находится на широте Киева!

Произошло непоправимое. Судовой врач свихнулся на почве навигации.

…И вот, как уже было сказано, утро просочилось в каюту вместе с дождем. На койку падали тяжелые холодные капли. Сверху яхта протекала значительно больше, чем снизу.

Дождь уже шел, когда «Гагарин» отдал якорь у оконечности острова Джарылгач. Именно этой ночью меня поднял звон цепей, нас тянуло на отмель, был аврал, сна не было, и именно сегодняшний рассвет возродил естественный вопрос: зачем же все-таки я во все это ввязался?..

— Все-таки согласись, Баклаша: повезло нам, — задумчиво сказал Сергей. Поскольку я молчал, судовой врач поднялся, кряхтя и трудно помещаясь в каютном пространстве, натянул штормовой плащ; скрылся в люке.

Я продолжал лежать с уютным ощущением: имею право. Во время ночного аврала матросы так и не проснулись. Сергей поступил остроумней: когда цепь запасного якоря наконец зазвенела в клюзе, сонно спросил, откуда звон и по ком он звонит. Я с удовольствием прислушался: сверху, с палубы, донесся гневный голос Данилыча. В альпинизме это называется «разбор восхождения». Правда, доставалось — ше такое? — в основном Дане. Меня не касается…

Койка мерно покачивалась. Несмотря на сырость, можно было еще поспать; можно и обдумать возрожденный вопрос о смысле моего здесь присутствия. С момента отхода вопрос этот как-то забылся, подавленный обилием впечатлений. Впрочем, заниматься самопознанием и сейчас не хочется. Хорошо ведь? Хорошо… Эффект палатки: мокро, тесно — и беспричинно уютно, защищено. Палатка, которая движется. Купе, которое плывет. Каюта… Почему это, попытался я подогреть угасающее сознание, почему только в каюте начинаешь понимать, что вне каюты ты был, строго говоря, ненормальным?.. Тендра, «Мгла», простая смерть Володи, шипит за тонким бортом вода, удивительно спокойное лицо тети Пати… как же она-то без каюты обходится? Я начинал задремывать.

— Баклаша! — Лицо Сергея, возбужденное, мокрое, нависло в раме люка. — Поглядел бы, что делается! Дрыхнет он!.. — Судовой врач опять исчез. Из люка пахнуло сырой свежестью.

В крышу каюты по-прежнему стучался дождь. Я встал, надел штормовой костюм и поднялся на палубу.

На руле стоял Даня. Его цыганская бороденка мокро топорщилась, в зубах торчала раскисшая папироса, с полей невообразимо-фетровой шляпы лилась вода. Над мастером по парусам плыло небо, налитое всеми оттенками свинца и олова; на горизонте этот припой натекал на бронзу с прозеленью. Угадать, где небо переходит в море, помогала только ниточка далекого берега с едва заметными портовыми кранами. А впереди и горизонт, и небо закрывали паруса.

Меня охватило ощущение праздника. Вдоль Тендры, из-за слабого ветра в сочетании с пограничным «контрольным сроком», шли под мотором; но и сонный полет под парусом на переходе Ильичевск — Очаков был не похож на то, что я сейчас видел. Происходило нечто совсем иное.

Дождь был соленым. С гребней срывалась пена и зависала, с кажущейся неторопливостью плывя по ветру. Из ералаша волн в какой-то неуемной радости вылетали двухцветные тела мелких дельфинов-белобочек и с плеском погружались, проныривая под бушприт. Мы шли фордевинд. Ветер шелестяще выл, и казалось, что этот звук, один звук несет яхту. Паруса гудели, как трансформатор высокого напряжения. Зыбь приходила в корму слева; на гребне нос яхты начинал подниматься, корпус вдавливало в воду, и в этот момент максимальной скорости, когда Даня с трудом удерживал румпель, из-под киля вдруг вылетал водоворот свистящей пены, шипел — и улетал в сторону, расплываясь далеко позади!