Кормак Маккарти - Пограничная трилогия: Кони, кони… За чертой. Содом и Гоморра, или Города окрестности сей

¿Cuáles de los caballos son suyos? [206] Которая из лошадей его? (исп.) — спросил он.

Todos son míos [207] Они все мои (исп.) . .

Мексиканец пристально посмотрел ему в глаза, потом отошел к своим товарищам, и они начали тихо переговариваться. Когда они провели капитана мимо Джона-Грейди, руки у него опять были скованы за спиной. Главный передернул затвором винтовки, убедился, что она разряжена, и поставил ее у камня. Потом вновь окинул взглядом Джона-Грейди.

¿Dónde está su serape? [208] Где твое серапе? (исп.)

No tengo [209] У меня его нет (исп.) . .

Мексиканец снял с себя накидку и, жестом матадора описав ею в воздухе полукруг, подал Джону-Грейди. После чего повернулся и двинулся вслед за своими спутниками в темноту, туда, где вперемежку с лошадьми Джона-Грейди стояли их кони.

¿Quiénes son ustedes? [210] Кто вы такие? (исп.) — крикнул им вдогонку Джон-Грейди.

Тот, который подарил ему серапе, обернулся, оказавшись уже на самой границе света, исходившего от костра, и ночной тьмы, коснулся рукой широкополой шляпы и произнес три слова:

Hombres del país [211] Люди из народа (исп.) . .

После чего все они растворились в темноте. «Эк ведь! Люди из народа», — повторил про себя Джон-Грейди.

Некоторое время из ущелья доносился стук копыт, затем наступила тишина. Больше он этих людей не видел. Наутро он поседлал Редбо и, подгоняя перед собой Малыша и гнедого, поехал по столовой горе на север.

Ехал весь день. Погода хмурилась, дул холодный ветер. Снова зарядив винтовку, Джон-Грейди положил ее перед собой поперек седла и ехал, закутавшись в серапе и гоня перед собой порожних лошадей. К вечеру северная часть неба почернела от туч, ветер сделался ледяным. Джон-Грейди осторожно пробирался по сильно пересеченной местности, болотистые низины перемежались каменистыми участками, заваленными обломками вулканической породы. Наконец он сделал привал и устроился на пригорке с винтовкой на коленях, вглядываясь в синеву, в которой растворялись луга, деревья, кусты, а стреноженные кони в это время тихо щипали траву за его спиной. Когда почти совсем стемнело и он с трудом различал мушку ружья, на лугу под ним появились пятеро оленей. Животные навострили уши, а потом, не чуя беды, принялись щипать траву.

Джон-Грейди выбрал самку, самую маленькую из всей пятерки, и с одного выстрела уложил ее. Гнедой Блевинса закатил истерику, завыл и задергался, олени мгновенно растворились в сумерках, а маленькая олениха повалилась в траву, судорожно дергая ногами.

Когда Джон-Грейди подошел к ней, она уже тихо лежала в луже крови. Опершись о винтовку, он присел возле нее и положил ей руку на шею, а она смотрела на него большими влажными глазами, в которых не было страха. Вскоре жизнь в ней угасла, а Джон-Грейди еще долго сидел, смотрел на нее и думал о своем. Он попытался представить себе, что случилось с капитаном — жив он теперь или нет, затем переключился на Блевинса. Вспоминал Алехандру — как впервые увидел ее на черном арабском коне, еще мокром от купания в озере. Вспоминал птиц, коров, вспоминал диких лошадей на столовой горе. Его опять обдало ледяным порывом ветра, и в упавшей на луг темноте глаза оленихи превратились в еще два неодушевленных предмета в дополнение к тем, что в избытке его здесь окружают. Кровь и трава… Кровь и камни… Камни, на которых первые капли дождя рисуют темные кружочки. И вновь Джону-Грейди вспомнилась Алехандра, печаль в ее глазах, в повороте головы, в наклоне спины — печаль, истоки которой, как ему тогда представлялось, он понимает, но жизнь показала, что это было еще одним печальным заблуждением… Внезапно он почувствовал себя страшно одиноким, как в далеком детстве, и весь мир сделался совершенно чужим, хотя он, Джон-Грейди, по-прежнему любил его. Джон-Грейди вдруг подумал, что в красоте окружающего мира кроется какая-то тайна, и кто знает, вдруг сердце этой жизни бьется лишь за счет тягостных жертв и утрат, а красота и боль находятся в причудливом, но неразрывном взаимодействии, и, чтобы вырос один цветок, свою жаркую кровь суждено пролить очень и очень многим.

Утром небо очистилось, но теплей не стало, а горы, что высились на севере, побелели от снега. Джон-Грейди проснулся и вдруг почувствовал, что его отец умер. Он стал шевелить угли в костре, снова раздул огонь, поджарил себе мяса и, завернувшись в одеяло, начал свой завтрак, оглядывая места, по которым проехал вчера.

Потом опять двинулся в путь. К полудню попал в настоящую зиму. Конские копыта с хрустом ломали тонкую корку льда, покрывшую темную, как чернила, землю, утопали в сугробах, весело искрящихся на солнце, а потом дорога углубилась в сумрачный коридор из больших елей, и начался спуск по северному склону, где солнечные участки сменялись густой тенью, где пахло древесной смолой и мокрым камнем и не было слышно пения птиц.

Вечером, все еще спускаясь в долину, Джон-Грейди увидел вдали огоньки. Он направился на них и, не давая коням передохнуть, ехал и ехал, пока глубокой ночью не оказался в городке под названием Лос-Пикос.

Он увидел немощеную улицу, где в сырой от недавних дождей глине колеса телег проложили глубокие колеи. Потом выехал на чахлую аламеду, с железными скамейками и покосившейся деревянной беседкой. Деревья на аламеде были только что побелены, а их кроны терялись в густой тьме, которую не могли рассеять немногие горевшие фонари. В свете фонарей деревья казались бутафорскими, этаким театральным реквизитом. Кони устало шагали по подсохшим глиняным колеям, а из-за деревянных ворот и калиток на них лаяли собаки.

Он проснулся рано утром от жуткого холода. Снова зарядил дождь. Ночь он провел на северной окраине городка, встал весь промокший, грязный и небритый, кое-как поседлал коня и направился к центру. Ехал, завернувшись в серапе и подгоняя двух других лошадей.

На аламеде уже были расставлены складные металлические столики, и девушки развешивали на деревьях разноцветные бумажные ленты. Под дождем девушки успели вымокнуть, но это не портило их настроения, и они весело смеялись. Одна забрасывала рулончики на проволоку между деревьев, другая с хохотом их ловила. От мокрой бумаги на пальцах оставалась краска, и руки девушек были в зеленых, красных и голубых разводах. Остановившись у магазинчика, который попался ему на глаза еще ночью, Джон-Грейди привязал коней, зашел внутрь, купил для них мешок овса и одолжил оцинкованное ведро, чтобы напоить их. Опершись на винтовку, стоял, смотрел, как пьют лошади. Он думал, что его появление вызовет у местных жителей большое любопытство, но мексиканцы, проходя мимо, только поворачивали в его сторону голову и молча кивали. Джон-Грейди вернул ведро и двинулся дальше по улице. Увидев маленькое кафе, сел за один из трех столиков. Пол в кафе был глиняный, но чисто подметенный. Джон-Грейди был единственным посетителем. Он заказал huevos revueltos [212] Яичницу-болтунью (исп.) . и чашку шоколада. Прислонив винтовку к стене, откинулся на спинку стула и сидел, ожидая, когда принесут заказанное. Ел медленно, и яичница показалась ему очень вкусной. Шоколад был с корицей, что также ему понравилось, и он попросил еще чашку. Свернув тортилью в трубочку, он откусывал от нее и поглядывал на лошадей на площади и на девушек, которые теперь обвешивали бумажными гирляндами покосившуюся беседку. Хозяин кафе в знак особого расположения угостил Джона-Грейди только что испеченными тортильями и сообщил, что сегодня в городе свадьба, добавив, что будет жаль, если дождь испортит праздник. Он спросил Джона-Грейди, откуда тот, и, получив ответ, удивился, как далеко забрался юный американец. Потом он подошел к окну и, глядя на праздничные приготовления, заметил, что Создатель правильно делает, скрывая от молодых горькую правду жизни, иначе у них не хватило бы духу отправляться в совместный путь.