Тодор Кондов - Передает «Боевой»

…Иван Владков получил право на последнее слово.

— Благодарю за любезность, господа. Я думаю, что вам уже теперь ясно: наше слово не последнее, наше слово только начинает звучать, а ваше слово было первым, но оно уже отзвучало. Там, где был один солдат, поднимутся сотни кристально честных людей. Вы сами убедитесь, что у нас сотни друзей. Я прочту вам стихотворение, которое написал, пока слушал заключительную тираду адвокатов:

Манол Божилов, размазывая слезы по лицу, проговорил:

— И я хочу сказать последнее слово… я, как все…

Бончо Белинский дернул его за рукав:

— Говори, гад! Говори, мерзавец!..

Дали слово Стоянке. Она поднялась. Перекрестилась.

— Вот вам крест, господа, если на брюхе приползете ко мне за куском хлеба, и корки не дам. Хоть золотом осыпьте меня. Вот вам мое последнее слово.

Процесс, по оценке доктора Пеева, вкратце отразил сущность антифашистской борьбы в Болгарии.

— Не имеет значения, из каких побуждений мы ведем борьбу против фашизма, мы, осужденные на смерть.

Мы враги национал-социализма. Мы за жестокое и справедливое возмездие! Мы за миллионы пострадавших от этой власти! И если хотите знать правду, я жалею не нас. Мы несем частицу страданий народа, которая по долгу падает на нас. Я жалею те тысячи невинных, которые еще пострадают, завоевывая победу.

Процесс окончился помпезным выходом состава суда из дверей, напротив которых висел портрет царя Симеона II.

Доктор Пеев знал свой приговор. Добрев смотрел в пол. Когда он начал читать решение суда, голос его задрожал. Эмил шепнул:

— Он вместо меня боится!

Иван Владков пожал плечами:

— Меня не забудут!

Когда их вели обратно в комнату для осужденных, чтобы отправить в тюрьму, они уловили момент и обняли друг друга. Анна тихо плакала. Доктор Пеев погладил ее волосы.

На улице перед судебной палатой был настоящий митинг. Сотни людей терпеливо ждали. Они высматривали подсудимых за цепью полицейских. Молчаливо смотрели, как их сажают в автомобили. Видели черные закрытые машины. Завыла сирена. И в этот мрачный, дождливый день кто-то зааплодировал. Рукоплескали десятки, сотни людей. Со двора судебной палаты послышался крик Владкова:

— Люди, спасайте Болгарию!

«Сто девяносто кошмарных дней. Удивляюсь, как можно было пережить их. По четыре раза среди ночи мне угрожали расстрелом…» — из письма Александра Пеева.

Предсмертное письмо Пеева:

«Я спокоен. Не испытываю никаких угрызений совести в отношении того, что я сделал и за что осужден. Критика и презрение тех, которых пугает шпионаж, не трогают меня. Я встал на службу Советскому Союзу сознательно: был убежден в правоте дела, за которое он борется. В конфликте между Германией и Советским Союзом место каждого болгарина и каждого славянина на стороне России».

Письмо Эмила:

«Дорогие товарищи!

Смерть не так страшна, как думают многие. Умереть предателем действительно страшно. Предать свой народ — самое большое преступление. Но я могу спокойно сказать, что моя жизнь принадлежит народу. Я никогда не жил только для себя. Обращаюсь к тем товарищам, которые еще думают, стоит ли бороться. Пусть гордо поднимут головы и сообща добьют врага человечества — фашизм. А сколько великого в жизни, отданной этой великой борьбе. Победа идет. Она близка. Моя смерть, как и смерть тысяч других, таких же, как я, ускорит победу: смерть учит нас еще сильнее ненавидеть врага и не прощать его. Будьте беспощадны.

Письмо Эмила к маленькому сыну:

«Милое дитя мое, твой отец ставит свое отцовское чувство после долга. Но никогда не сердись на него и не сожалей об этом, потому что есть нечто великое в жизни, отданной за других!»

Иван Владков писал:

«Милые мои Маруся и Румянчо!

Скоро враг позовет нас на суд. Знаю, что, может быть, скоро паду в борьбе против подлого болгарского империализма, против предательства буржуазии. Вся моя жизнь украшена борьбой за социализм, борьбой за свержение эксплуатации. Не тужите! Знайте, что я пал в этой великой борьбе против подлого фашизма, который уничтожил свободу, культуру, сделал нас бесправными рабами.

Я люблю свободу, мирный труд, люблю и вас обоих. Прошу тебя, дорогая моя Маруся, сохрани нашего дорогого ребенка, чтобы он вырос борцом, которым будет гордиться освобожденная социалистическая Болгария, как она будет гордиться тобою и мною, павшим в борьбе.

Знаю, уверен, что ты будешь заботиться о нем. Трудно растить ребенка без отца. Победа близка, и это должно поддерживать тебя. Милая моя, сделай так, чтобы ребенок стал настоящим борцом. Когда он вырастет, расскажи ему о смерти его отца и дяди.

Скорблю о вас. Но скорбь моя переходит в гордость: я умираю как честный человек.

Свобода и социализм близки. И если я сожалею о чем-нибудь, то только о том, что не увижу Болгарию свободной. Умираю спокойно, потому что знаю, что светлый день не за горами. Враг спешит…»

Иван писал своим товарищам 19 ноября:

«Сильнее ненавидьте врага! Палачей расстреляйте!»

Он писал Румену:

«Дорогой сыночек, люби родину! Родина должна быть дорога тебе, как и моя любовь к тебе. Родина у человека одна!»

В «Дневнике осужденного на смерть» 21 ноября Иван писал:

«…Мысленно возвращаюсь к своему детству. Беднота! Переехали на новую квартиру. Старую лачугу бросили. Четверо детей, ухватившись руками за багаж, ехали на «новую квартиру», — такую же непригодную для жилья.

Родина для меня — это мой родной город Дряново. Вокруг него холмы. Я не слышал шума моря. Не был в старых Балканах, в красивой Розовой долине, не слышал шепота Дуная. У меня были свои любимые места в родном городе. Я уходил туда в моменты радости или горя. Нет ничего дороже родины!

Помню, мне говорили, что на том месте, где поднялся большой дом, стоял приземистый домишко, я родился там. Каждый камень, каждое дерево напоминает о многом. Очень дорогом.

Люблю родной город, хотя не имел ничего своего. Люблю его, потому что он мой, болгарский.

Родину люблю больше жизни.

Снаружи гремят ключи. Надзиратель смотрит на меня жалостливо, сочувственно. Не означает ли это, что утром нас поведут на расстрел?»

Они не разбудили их ни ночью, ни на рассвете.

Было около пятнадцати часов после полудня двадцать второго ноября сорок третьего года. Черная закрытая машина ползла по мокрому асфальту от Центральной тюрьмы к стрельбищу школы офицеров запаса в Лозенеце. Своей малой скоростью она растягивала последние минуты осужденных. Пошел сильный дождь, и откуда-то налетел порывистый ветер.

Вслед машине гремели удары деревянной обуви заключенных по дверям камер. Еще звенели коридоры от песни «Тот, кто пал в борьбе за свободу…», а директор тюрьмы кричал солдатам, чтобы они стреляли прямо по камерам и усмирили политических.