Тодор Кондов - Передает «Боевой»

— Хорошо, входи в нашу семью…

Елизавета вошла в свою квартиру. Все было разграблено. Остались только книги — они были не нужны полиции. Она заплакала. Потом решила взять себя в руки. Ведь увидев ее в таком виде, Сергей Петрович наверняка спросит:

— Разве только вы страдаете? Я потерял на войне сына, жену и мать. Будьте солдатом, товарищ Пеева!

Потом Елизавета позвонила Периклиеву.

Александр и его супруга пришли взволнованные, скорбные. Потом сделались возбужденными, опьяневшими от счастья, их захватила волна радости, причиной тому были сообщения по радио, события, происшедшие в столице.

Все трое стали приводить квартиру в порядок.

Дом Пеева готовился встретить гостей. Они придут, и представитель бойцов невидимого фронта скажет:

— Вечная слава герою товарищу Александру Пееву! — Потом пожмет ей руку и, посидев немного, наденет фуражку, отдаст честь и, виновато улыбаясь, простится. — Извините меня, я не имею права оставаться дольше… война!

Манол знал, что Гешев все же прикрыл его. Не совсем и не полностью. Оставил лазейку, чтобы выбраться самому, если «красные действительно придут». Он сидел у двери камеры и молчал, обхватив колени руками. Выхода у него не было, нужно выкручиваться самому. Бежать? Но куда? В стране происходили такие события… В иное время он ждал бы их с радостью и надеждой, а теперь все изменилось.

Его не могли обвинить ни в чем существенном. Товарищи считали, что в полиции он не выдержал и проговорился. А предательства не совершал. Предательства в полном смысле этого слова.

Он знал все от начала до конца: телефонные разговоры с Гешевым, когда сообщал о своих встречах с Анной, места явок, квартиру, где, как предполагалось, устроились Эмил Марков и Эмил Попов.

Знал абсолютно все. Радовался, что его не бьют, потому что видел в коридоре изуродованных людей.

Он сидел у двери камеры и слушал, как тюрьма звенит, дрожит от песни. Поют. А может быть (так, по крайней море, предполагалось), полиция сделает попытку расстрелять политических? Он сжался в комок: не мог же он громко крикнуть: «Я подставное лицо Гешева!»

Не хватило бы смелости. Хотя когда-то умирать придется. Но откуда взять силы? Он бледнел. Почему он не выдержал? Почему не выдержал? Почему не остался с Эмилом на Витоше, чтобы рассказать ему о своих страхах? Эмил протянул бы ему руку.

Тюрьма звенела от песен. Что делать? Ждать возмездия? Пели «Тих белый Дунай…» Дверь закачалась. С шумом раскрылась. Кто-то вскинул руки:

— Товарищи! Братья! Свобода для всех!

Обнимались, радовались и плакали. Теперь никто не знал, что скрывалось за слезами Манола. Он плакал от страха. И никто не подошел и не положил ему руку на плечо. Манол ждал, что кто-то скажет:

— Этот останется. С этим будем разговаривать о старых грехах. Никто не вправе дарить ему свободу!

Не подойдут к нему и свои люди. Он видел братьев и сестер политзаключенных. Видел людей, о которых знал, что они были связаны с партией. Они заполнили двор тюрьмы своей радостью. Держа товарищей под руки, выводили их наружу. Было жарко. Солнечно. Прекрасно.

Манол пошел через толпу. Но куда? Почему его не ищут? Не предъявляют ему счет. Скрыться? Но от кого? Какая-то женщина поддержала его. Дала воды. Он стал приходить в себя.

— Боже, что сделали кровопийцы с человеком! — выкрикнула она.

А он знал все. Знал, что именно сделали кровопийцы и что сделал он. Знал, что ему придется пересечь весь город, прежде чем он доберется до дому. А за спиной, как панцирь черепахи, вместе с ним будет идти преступление. От него не избавишься.

Неужели так будет до конца дней его?

Стоев думал, что все произойдет иначе. С пятого сентября он делал попытки связаться с Гешевым, но из Дирекции полиции ему сообщили, что начальника нет. А если он и был, то не хотел отвечать. Стоев не сдался. Широко открыв глаза, сел на пол камеры, где пожелал остаться один. Он ждал. Директор мог бы отпустить его раньше, но и директор не имел власти и не мог решать вещи, за которые уже не перед кем было держать ответ. Он метался по коридорам и вглядывался в лица заключенных, ожидая приказа вывести их и расстрелять, но не было никого, кто выполнил бы эту угрозу Багрянова и Гешева. Стоев метался в своей камере и ждал. Пятое, шестое, седьмое сентября. Восьмого попытался снова связаться с Гешевым, но из Дирекции полиции ему сообщили, что начальник отделения «А» утром исчез. Никто не знает, где он. В Софии его нет. Новость поразила его. Стоев тяжело опустился в кресло. Директор тюрьмы понял все: начальник оставил его. Он вернулся в камеру с видом побитой собаки. Посидел немного. Потом бросился на кровать.

Наступила ночь этого последнего рокового для него дня. Беспомощность и отчаянность положения не давали ему покоя. Проснувшись, он сел. Потом снова лег на тюфяк, свернулся калачом и задумался о своем прошлом. В уме стал перебирать имена коммунистов, которых предал.

Девятого он уже знал свою судьбу. Снаружи бушевал митинг освобожденных заключенных, а его оставили под замком. Но вот дверь открылась. На пороге стоял низенький сутулый Бончо Белинский. За ним десятки людей. Его вывели. Человека Гешева. Предателя. Повели к какому-то столу. Море людей бушует. Он видит поднятые кулаки, полные гнева глаза. Конец. Кто-то говорит о его предательстве, рассказывает о его «подвигах» в Дирекции полиции. Догадались — Антон Козаров сообщил доктору Пееву, кто «выдал его голову». Гешев… и «Цыпленок». Стоев опустил голову на грудь. Гешев убил и его, своего человека, своего верного помощника.

Он видит заключенных. И в груди его поднимается злоба: если бы он мог, убил бы их всех, как убил доктора Пеева и Эмила. Стоев поднял голову и плюнул в толпу. В следующее мгновение кто-то бросил кирпич. Он почувствовал удар. Все кончилось.

Заключенные бросились за надзирателем-палачом Богданом, которого при тюрьме держали с девятого июня 1923 года специально для того, чтобы вешать осужденных на смерть антифашистов.

Мария Молдованова и Белина были освобождены из концентрационного лагеря пятого сентября. Мария уехала в Сливен к матери. У нее просто не было сил вернуться в Софию: она знала, что на улице Константина Стоилова никогда уже не встретит Эмила. Мария упала перед матерью на колени и долго плакала, счастливая и несчастная. Потом ушла из города по тропинке, которая была ей знакома. К людям, которые знали ее. Она знала, что делать, — воевать.

Белина не остановилась нигде. С сумкой за плечами, сломленная страданиями, она ехала в поезде. Напротив нее дремал полицейский.

— Госпожа, вы коммунистка? — спросил он. — Много греха сделало наше начальство, теперь мы расплачиваемся за их грехи.

Ехали молча. Пусть спрашивает ее не только об этом. Она теперь была уже совсем другим человеком. Не было того, кто стал для нее всем. Его ребенка еще не было рядом. Километры убегали один за другим, унося ее все дальше от кошмаров Дирекции полиции. Убегали ужасы допросов. Убегали ночи в лагере. Дружная семья коммунистов, оторванных от мира и борьбы. Она пришла к себе домой. Сиротливо. Ребенок? Он будет идти по жизни с тяжелыми воспоминаниями об отце. И она будет идти по жизни, израненная несчастьями. Как они будут жить?..