Хаджи-Мурат Мугуев - Господин из Стамбула. Градоначальник

— То есть как это так? Как на фронт?

— Как все! Просто. Сел на поезд, в теплушку, или, еще проще, на грузовой автомобиль — и тю-тю!! Фронт недалеко, к вечеру уже будете в части, — с нескрываемой издевкой пояснил Татищев.

— Это интриги, это подвох с вашей стороны! — вскипел ротмистр. — Я буду жаловаться главнокомандующему.

— Хоть самому господу богу. Но жаловаться вам, ротмистр, придется с фронта. А сейчас распишитесь и уходите отсюда. Тут посторонним быть не разрешается.

— Ах, так? Отлично, запомним! Вы еще очень пожалеете об этом, липовый граф Коротков-Татищев, — осмелев от ярости, закричал ротмистр, — такой же титулованный, как вот этот мошенник барон!

— Ну, ты, болван… потише, а то ведь я тебя до фронта в подвале сгною за отказ подчиниться приказу штаба и за поношение власти. Вы слышали, господин Базилевский, как он непозволительно ругался по адресу генералов Врангеля и Шатилова?

— Еще бы… Я до сих пор в ужасе. И как только у такого типа язык повернулся на таких важных особ! — .сокрушенно сказал я.

— Вот именно! — подтвердил Татищев.

— Сволочи… проститутки, жулики! — чуть не плача от бессильной злости, завопил ротмистр. Он яростно рванул к себе бумагу и расписался.

— Вот это хорошо, вот это верно. А теперь, — пряча приказ в стол, спокойно продолжал Татищев, — пшел отсюда вон… И если до вечера ты не исчезнешь из города, я покажу тебе, кто такой граф Татищев.

— Я и так знаю, капитан Коротков, что вы полковник и граф собственного производства.

— Ничего, таких у нас здесь сотни, а теперь вон! — закуривая папиросу, указал на дверь полковник.

Ротмистр вышел. Минуту мы молча смотрели друг на друга, затем одновременно рассмеялись.

— Дураку, обуреваемому жадностью, нельзя работать в контрразведке. Здесь должны быть люди с чистыми руками, джентльмены кристальной души.

— Несомненно! — согласился я.

— И вот я рад, что могу подтвердить это. И не только словами, но и делом. Вы видели, что порок наказан. Почему изгнан этот болван? Потому, что он глуп, не ценит ни места, которое занимает, ни людей, с которыми служит.

— Кретин, — резюмировал я.

— Что же касается его болтовни о моем якобы самозванстве, то…

— Ваше сиятельство, господин полковник, — я сделал умоляющий жест, — в вас каждый дюйм — аристократ, как сказал какой-то из французских Людовиков.

Татищев улыбнулся.

— Не слыхал, но сказано хорошо. Так вот что, Евгений Александрович, мы с вами джентльмены, люди чести и слова.

— Абсольман!! — подтвердил я.

— Пять тысяч долларов, которые были временно задержаны мною до выяснения сути дела…

Я сделал скучающую гримасу, хотя слова Татищева показались мне музыкой.

— Эти пять тысяч принадлежат нам, то есть мне и вам, ровно по две с половиной тысячи на каждого. Сто долларов вы получили вчера, остальные две тысячи четыреста — вот они, в этой пачке… Прошу пересчитать.

Я опять сделал нечто вроде протестующего жеста.

— Нет, нет, среди джентльменов все должно быть точно и ясно. Проверьте свои деньги. Надеюсь, вас не ущемило отсутствие второй половины?

— Я поражен вашим великодушием, граф! Откровенно говоря, я считал эти деньги потерянными.

— Что вы, ведь я же Татищев, человек старорусского дворянского рода, а не этот мелкий хапуга и обирала.

— Разрешите пожать, граф, вашу благородную руку, — театрально произнес я.

— С превеликой радостью!

Мы обменялись рукопожатиями и одновременно спрятали по карманам свои доллары.

— Да, любезный мой Евгений Александрович, если через генерала Шатилова вы, возможно, попадете на прием в ставку к самому барону…

— Все возможно! — скромно сказал я.

— Сомневаюсь в этом, но иногда случаются вещи и более фантастические, то помните, мой друг, — Татищев потрепал меня по плечу, — союз делового человека с карающей десницей контразведки может принести выгоду обеим сторонам. Не так ли?

— Это самая счастливая минута моей жизни, граф, — почти искренне признался я.

— Будут еще более счастливые. — Он снова потрепал меня по плечу и конфиденциальным тоном сказал: — Рябчиков сейчас в Крыму немало, баранов тоже. Благословляю вас на охоту за ними. — И мы снова рассмеялись.

— С каждой охоты, граф, вам по перу жар-птицы.

— Вы великодушны, и я рад знакомству с вами. — Татищев проводил меня до двери.

«Тысяча и одна ночь» продолжалась. За двое суток прошло столько событий, своеобразных сюрпризов, неожиданностей и превращений, что я понимал лишь одно — фортуна повернулась ко мне лицом. Надолго ли и сколько еще времени я буду ее любимчиком?

— Книаз… фаэтун подан, какой место гуляем? — приветствовал меня с козел Гасан, лихо подкатывая к тротуару.

Я посмотрел в хитрые и вместе с тем наивно-простодушные глаза татарина.

— А где ротмистр?

— Фью-уу!! — пренебрежительно присвистнул Гасан. — Его начальник вигонял… Ротмистр теперь босяк будет… ротмистр теперь ракло будет… на фронт…

— Откуда ты это знаешь?

— Солдат сказал… На фронт гонял, там балшавик ему секим башка сделает. — И Гасан по-татарски выругал опального ротмистра.

Вечером я заехал на несколько минут к мистеру Джонсу. Это было нечто среднее между визитом и деловой встречей накануне поездки в Бельбек.

Иностранцы были радужно настроены. Народ повсюду дружелюбно встречал их.

— Мы не видели насилия и произвола — словом, тех беззаконий и зверств, о которых кричат наши ультралевые газеты, — сказала журналистка из газеты «Фигаро».

— Нет и вопиющей нищеты… Люди выглядят сытыми, одеты прилично, веселы, — согласился с нею мистер Джонс.

Еще бы! Я знал, что по пути следования гостей еще вчера были созданы группы «сытых, довольных жизнью горожан». «Подождите до завтра, голубчики… главный спектакль ожидает вас в Бельбеке», — не без иронии подумал я и, утвердительно кивая головой, подтвердил:

— В этом маленьком, пока, к счастью, сохранившемся уголке подлинной России царит мир, порядок и гармония классов… А в четырехстах километрах отсюда фронт… — И, горестно вздохнув, добавил, вспоминая изгнанного из Севастополя ротмистра: — Лучшие сыны России каждый день добровольно идут туда. Только сегодня мой любимейший друг и патриот родины отправился сражаться за демократию.

Парламентарии довольно равнодушно выслушали мою тираду, и только журналистка оживилась:

— Я сегодня же сообщу об этом бравом воине в газету.

Выпив вместе с «европейскими демократами» по рюмке коньяка, я отправился в клуб, из которого так грубо изъял меня сыщик Литовцев. Играть я не хотел, но появиться там, где, конечно, уже знали о моем аресте, надо было «для пользы дела».

В клубе, среди звона золотых монет, шелеста ассигнаций, щелкающего, как бич, голоса крупье: «Карта бита», «Ставка сорвана», «Делайте вашу игру, дамы и господа», — я был в своей тарелке.