Михаил Бурлаков - Москва-21

Где ты теперь, моя светлая двенадцатилетняя память, когда тебя наполняет всего такое странное чувство… Не знаю даже, как его назвать, наверное, чувство детства. Знаете, та самая добрая грусть, когда ты ощущаешь нутром насколько все, что с тобой произошло в жизни, было потрясающим. Насколько сильно болели содранные на улице до мяса колени, насколько едко ощущался запах озона под проливным дождем, когда ты вышагивал по лужам в сторону дома, промокший до нитки. И это прошлое греет тебя. Тебя переполняет непреодолимая нежность ко всему, что прошло, потому что ты знаешь, что именно эта частичка тебя никогда больше не повторится, она ушла навсегда вместе с тем моментом, который ты отчаянно упустил.

А наши родители, наши горько оплакиваемые родители, которых мы не ценили, которых мы обвиняли, истязали засильем своих пустых бездумных детских глупостей, потом теряли, кто кого, в самых разных жизненных историях, писанных в хрущевках, кооперативках и позднее в новостройках. Они не плакали и не отвергали тех устоев, которым их научили наши предки и которые в итоге оправдали себя и позволили пережить то смутное время, которое словно хмурое московское небо опять постучало к нам в окно осенним проливным дождем. Они были стойкими, мужественными, и вопреки всем невзгодам продолжали жить, ухаживать, растить нас, открывать бизнесы, делать деньги, строить новые экономические отношения и отстаивать опостылевший политический интерес обезглавленной и обездоленной страны, который так внезапно был утрачен.

А мы вдруг стали, как и махровый век назад, очередным lost generation, помноженным на троекратный технологический прогресс. Будучи еще совсем мелкими, осваивая окружающий мир, мы даже и понять не могли, какие планы и ответственность возложила на нас история. Но мы, разве что вякая всякие грудничковые мало осмысливаемые звуки, уже с самого детства положили начало распаду.

Один из самых громадных мегаполисов мира, ключевых пунктов Восточной Европы превратился под гнетом политических игрищ, диктуемых провозглашенным строем в обитель цинизма, антипатриотизма, морального разложения и всеобщего невежества.

Те законы и постулаты, по которым мы живем здесь и сейчас, выбранные нами же, также несовершенны и неидеальны, как и мы сами. В наших силах только лишь решить, что делать со временем, которое нам отпущено.

Торжество реалий этого мира. Человек никогда не будет вместе с кем-то, он всегда одинок. Человек никогда не будет счастлив, в лучшем случае он может постоянно быть в поисках этого счастья и никогда его не найти. Человек не идеален, самосовершенствование и есть смысл жизни.

* * *

Среда. Я поднимаюсь на лифте к Леше домой на двенадцатый этаж. Утром он написал мне: «Приезжай, надо пообщаться, это важно». Я, уже опаздывая, решил забить сегодня на пары. Все равно там нет ничего интересного. Пара лекций, да и то на которых не отмечают.

Выйдя из лифта, я звоню в знакомый до боли звонок.

– Здравствуйте, а где Леша? – спрашиваю я, когда передо мной открывает дверь и пропускает меня внутрь его мать.

В прихожей мрачновато, но я успеваю заметить, насколько постарела эта женщина. Женщина, которую я некогда привык видеть яркой, изящной, полной жизненных сил и эмоций. Теперь же ее высохшие руки слабой хваткой гладят мои, а истонченные губы пытаются изобразить нечто похожее на улыбку. Я чувствую, как мое лицо вытягивается от удивления, и я начинаю нервничать. Я почему-то ожидал увидеть что-то более жизнерадостное.

– Он в комнате, заходи к нему. Только будь осторожен, он болен, это может тебя шокировать.

Мигом разувшись и скинув куртку, я захожу в комнату, и моим глазам предстает абсолютно невообразимое зрелище. На двуспальной кровати прислоненной к стене, посередине комнаты, лежит существо, издали напоминающее мне кого-то, словно из прошлой жизни. Оно лежит почти не шевелясь. На вид кажется, что люди в Освенциме, по фотографиям тех лет, выглядели здоровее. Приглядываясь, я понимаю, что это лежит Леха, точнее то, чем он стал за то время, которое мы с ним не виделись. На вид он весит килограмм тридцать. Одни кожа и кости – ноги и руки не толще двух пальцев здорового человека. Лежит он на боку спиной ко мне, по всей видимости лежать иначе он не может. Как только я вхожу, его голова, а точнее его череп, обтянутый кожей, со впавшими, потерявшими цвет глазами, поворачивается в мою сторону. Струна внутри меня беззвучно лопается. Я, потеряв дар речи, протягиваю ему руку и жму ее, а точнее просто держусь за его потерявшую хватку вялую клешню и произношу глухим не своим голосом:

– Лех, это ты?

Он полусиплым полушепотом приветствует меня:

– Да. Не удивляйся, братан. Такие вот дела.

Я все еще не могу прийти в себя:

– Что… что с тобой? Ты болен чем-то?

– Рак, четвертая стадия, – смотрит он покосившимися глазами в мою сторону и, словно замечая мою реакцию, добавляет, медленно шевеля языком: – Вот так вот, братишка. Извини, что не рассказал об этом раньше. Со мной это все случилось буквально за последние месяцы, и я надеялся, что выкарабкаюсь из всего этого… что меня таким вот не увидят мои близкие и друзья, но… к несчастью… не все в этой жизни решаем мы…

Произнося это полусухим ртом, с затуманенными какой-то дымкой глазами, он кажется актером. Я словно попадаю в фильм про зомби, вампиров и прочую постапокалиптическую туфту, где главные герои всегда противостоят какому-нибудь злу, олицетворением которого сейчас является Леша. Только вот это явно не кино, да и героев здесь нет, ни положительных, ни отрицательных. Есть только осенний холодный день, старенькая изодранная квартира, я, как единственный зритель, сидящий на табурете перед кроватью, и обездоленное тело, потерявшее привычную человеческую форму.

Мои глаза наводняются и я чувствую, что плотина вот-вот прорвется – зрение становится нечетким. Но при этом я широко улыбаюсь, стараясь принять эту новость без скорби:

– Не мы такие, жизнь такая?

Я моментально утираю глаза рукавом и продолжаю смотреть на Лешу. На моем лице какого-то хрена все еще маячит легкая улыбка, видимо мне хочется подарить своему другу хотя бы толику того тепла, которое он мне дал за время всей нашей дружбы.

В ответ на риторический вопрос, который задает мое лицо, Леша отвечает:

– Не удивляйся так и не печалься, я уже смирился с этим. Мы все ведь когда-нибудь покинем этот мир, не все ли равно как? Не делай, пожалуйста, такое лицо, иначе мне станет очень плохо. Я хочу, чтоб ты понял сейчас все, и мы с тобой просто поговорили, как когда-то раньше.

Я, делая над собой усилие, сразу же реанимируюсь и спрашиваю первый, очевидно, самый глупый и неуместный вопрос: