Василий Стенькин - В осажденном городе

Около двенадцати часов бандиты в том порядке, как определил Орлов, подошли к сельсовету. Около здания Совета стояла лошадь, запряженная в двухколесную тачанку.

— Ты чего вертишься, будто грешник на сковороде, — сердито спросил Орлов, заметив, что Савелий крутит головой, тревожно озирается по сторонам.

— Я подумал, не милиция ли?

— Иди и не оглядывайся, — Орлов зло опять выматерился и больно ударил Савелия прикладом в поясницу.

Когда вошли в помещение, Орлов и Никифор оставили «арестованных» в прихожей, а сами ворвались в кабинет председателя и лоб в лоб столкнулись с двумя фельдъегерями.

— Руки вверх! — скомандовал Орлов, наводя берданку. Фельдъегери бросились было к винтовке, оставленной у входной двери, но Орлов и Никифор открыли огонь. Один сотрудник был убит наповал, а второй ранен в ногу; он успел выскочить в окно и побежал в огород. Орлов легко догнал его и тут же пристрелил; предложил снять сапоги с убитого. Савелий стащил сапоги и передал их Орлову, а тот снял с ног и протянул ему свои.

Орлов сорвал телефонную трубку, вскрыл обитый железом сундук, но денег в нем не было. В тачанке нашли зарытые под сеном четверть самогона и патроны. Винтовку и патроны налетчики забрали, а четверть разбили; отпустили двух крестьян, случайно оказавшихся в сельсовете, и направились к магазину.

Увидев активистов, бежавших со стороны горы, Орлов приказал отходить к лесу. Чтобы отвлечь внимание колхозников, бандиты подожгли несколько домов. Активисты бросились тушить пожар; воспользовавшись этим, Орлов и его приспешники оторвались от преследователей и вернулись на свою базу в Глухом овраге.

В перестрелке была раздроблена кисть левой руки Федора, Савелий принес свежей воды из родника и промыл рану, а потом разорвал свою нижнюю рубашку и забинтовал брату руку.

Вечером в Глухом овраге появился Петр Котлов; это ему Иван Иванович Мокшин поручил отыскать логово бандитов и, если удастся, внедриться в банду Орлова.

— Ну, чего нового скажешь? — спросил Орлов, подавая гостю полный стакан водки.

Котлов залпом опорожнил стакан, крякнул, вяло пожевал холодной баранины.

— Нового? Из Пензы приехал большой начальник ГПУ. Фамилиё? Прошин Василий Степанович.

— Вот кого прихватить бы! — воскликнул Орлов, в его глазах сверкнули зеленые звериные огоньки. — Помоги, Петр. За его голову отдам все, что имею!

— Как же помочь? В лес он со мною не пойдет.

— А ты вымани его на встречу, скажи, есть важные сведения, — настаивал Орлов.

— Надо помозговать, тут с бухты-барахты ничего не выйдет.

— Подумай! Ну, а еще что они намечают?

— Готовят группы из комсомольцев для сплошной облавы. Лучше бы вам, Иван Федорович, уйти на время.

— Куда уйдешь?

— Мир большой.

— Большой, да тесен.

— Убийство фельдъегерей сильно всполошило гэпэушников и милицию, — продолжал Котов, — по деревням сходки проводят, позором клеймят тебя, как бандита.

— А что мужики?

— Молчат.

— Ничего: долго молчат, да громко заговорят. На Соловки многих высылают?

— Сейчас вроде бы не слышно.

— Меня боятся, боятся, подыму мужиков против насильников. Ты вот что, Петр, отводи облавщиков в сторону от нашего стана, — поучал Орлов. — Скажи, этот лес из края в край облазил, никаких террористов тут нет.

— Скажу, поверят ли?

— Надо так сказать, чтобы поверили. Может, моряка твоего прикончить? — спросил Орлов, имея в виду начальника райотдела ОГПУ Мокшина.

— Одного прикончишь — другого пришлют; свято место не бывает пусто.

— Так-то оно так, а все легче на душе, одним гадом меньше на земле. — Орлов подлил водки Котлову, плеснул и себе в стакан.

Они сидели на сухом бугорке, метрах в десяти от шалаша; говорили без опаски, и Савелий, притворившись дремлющим, чутко прислушивался к каждому их слову.

На второй день Орлов передал Савелию наган, ранее принадлежавший участковому уполномоченному Сплюхину.

— Стрелять умеешь? Стрелял когда-нибудь? — спрашивал Орлов.

— Не приходилось.

Орлов дал Савелию семь патронов, помог зарядить револьвер и, приколов к дереву листок газеты, велел потренироваться.

Савелий сделал семь выстрелов и ни разу не попал в листок.

— Мазила! — рассмеялся Орлов и беззлобно сплюнул. — Дай сюда. Он выстрелил три раза, и все пули попали в цель. Так вот надо стрелять! — гордо сказал Орлов, как видно удовлетворенный меткостью своей стрельбы. Револьвер положил к себе в карман, не вернул Савелию.

— И я научусь когда-нибудь, — смущенно проговорил Савелий и пошел к брату, который лежал под старой березой, освещенный закатными лучами.

— Как, братка?

— Плохо, братишка, боль нетерпимая. Надо бы еще промыть…

— Можа, водкой?

— Хорошо бы! Попроси у Ивана Федоровича.

Орлов разрешил открыть бутылку водки, велел промыть рану и приложить листья подорожника.

Савелий сходил на лесную дорогу, набрал листьев подорожника, разбинтовал рану, от которой шел неприятный гнилостный запах, рука стала почти черной. Федор тихо стонал.

— Больно?

— Холодит, рука будто в прорубь опущенная, и всего лихорадит.

Закончив перевязку, Савелий доложил Орлову.

— Можа, в больницу отвезти? — спросил неуверенно.

— Ты што, совсем сдурел? — огрызнулся Орлов, тут же подозвал Никифора и о чем-то пошептался с ним. Тот подошел к Федору и тремя выстрелами в упор прикончил его.

Савелий, опомнившись, кинулся на Никифора, но ему скрутили руки.

— Хватит дурить! Все равно помер бы: у него гангрена началась. Мы облегчили его муки.

— Можно было отнять руку, живут и с одной рукой, — говорил Савелий сквозь слезы.

— Утри сопли, будь мужчиной. Болезнь поразила весь организм, ничто уж не помогло бы, — уговаривал Орлов, приказав Павлу и Никифору вырыть могилу под березой, на восточном склоне оврага.

Федора похоронили, выпили за то, «чтобы земля ему была пухом», и Савелий вроде бы успокоился.

Когда стемнело, Орлов стал собираться в Грачевку, ему хотелось узнать, не освободили ли из-под ареста отца.

— Иван Федорович, нельзя ли и мне сходить домой, сказать родителям о смерти Федора? Мать со старухами хоть помянут его.

— А обратно вернешься? — недоверчиво спросил Орлов.

— Матерью клянусь.

— Ну, гляди, Савелий, не вернешься — наша пуля догонит тебя.

— Вернусь, Иван Федорович, верь мне.

— Ладно, иди!

Прошин проснулся рано, умылся у колодца во дворе райотдела, открыл окно, уселся за рабочий стол, придвинул бумаги, задумался: ему разрешили задержаться на месяц, время идет, а результатов нет.

В кустах отцветшей акации весело щебетали воробьи, с улицы доносились громкий разговор женщин, скрип колодезного ворота, звяканье пустых ведер.