Лидия Обухова - Пограничные характеры

Он взял указку, и по розовой и бледно-зеленой географической карте пролег долгий путь партизан: от Белостока до Березины.

— Мы потеряли все, кроме мужества. Мы ведь были кадровые военные и решили не сдаваться, несмотря ни на что. Связи не было, но в нас жила уверенность, что это временно, что наши вернутся. Нас считали без вести пропавшими, а мы в это время шли и подбирали оружие погибших. Что не могли унести с собой — закапывали. Однажды захватили немецкую почту, и вот что было написано в одном письме: «Здесь очень много сталинских бандитов, и смерть ждет нас из-за каждого куста». Конечно, испуг врагов прибавил нам силы. Сам я был командиром диверсионных групп. Так что вы видите перед собой крупного диверсанта, — сказал он усмехнувшись.

— Понемногу мы разжились техникой, — продолжал Сермяжко. — Танкетки — наши «комсомольцы», как мы их называли, — выскакивали из леса всегда неожиданно. Налупят фрицев — и обратно в лес. Фрицы только, как гадюки, высовывают головы из травы: «Откуда? Что это?» А нас уже нет. Спрячем, замаскируем — и до следующего раза.

В Смолевичах был комендант. Собственноручно убивал перед завтраком двух человек, к обеду четверых, к ужину — пятерых. Этого зверюгу уничтожил наш отряд. Мины приходилось делать самим, я руками тол забивал. А выплавляли его из немецких бомб — прямо на костре. Я за войну около трех тонн так выплавил. Когда в Минске готовилось покушение на гебитскомиссара Кубе — а сделала это Вера Мазаник, сейчас она библиотекарь в Академии наук, — мы ей доставили портативную мину в сумочке. Вера ее подвесила под кровать Кубе. А еще помню взрыв в офицерской столовой. Отпилили снаряд, вмонтировали заряд с ртутью и в бидоне молока подвезли к самой столовой. Там работала наша девушка Надя Козлова. Она вложила мину в цветочную вазу. У мины был срок сорок минут. Так вот, двадцать минут Надя еще подавала кушанья и лишь потом вышла. Ее ждали три наши машины, чтобы на случай погони запутать следы. Только мы ее увезли — грохнуло. Шел офицерский банкет после больших расстрелов, — помолчав, добавил Сермяжко: — Перед ним лежала груда фотографий: тех, кого уже нет в живых, или на кого время потом наложило свои следы. Но на снимках все были одинаково молоды — ровесники слушателей. Их наивные бесстрашные лица пристально смотрели с пожелтевших четырехугольничков на следующее поколение. Фотографии ходили по рядам, их передавали молча из рук в руки.

— Четвертого июля 1944 года мы соединились с нашими войсками, — сказал Константин Прокофьевич, опуская указку. — К концу Отечественной войны у нас в Белоруссии не существовало ни одной семьи, где бы не было партизан.

Когда Сермяжко уезжал, начался боевой расчет. Мы садились в газик вместе с ним и лишь краем глаза увидели, как перед крыльцом выстроился ряд зеленых фуражек.

— А знаете, — сказал вдруг Сермяжко, — у нас в отряде был тоже один пограничник. Он никогда не расставался с зеленой фуражкой. Кажется, я забыл про это сказать…

Нет людей немногословнее и вместе с тем красноречивее бывалых пограничников. Емкое понятие «граница» можно разворачивать в пеструю ленту необычных историй, а можно сжать в, одно-единственное слово.

— Граница, — задумчиво произносит пожилой полковник.

Я настораживаюсь. Вспыхивает надежда: не запев ли это какой-нибудь пограничной были?

Полковник дышит и не надышится туманной прохладой балтийского побережья: тридцать лет в погранвойсках — и более двадцати пяти из них в раскаленных песках прикаспийских пустынь!

Однажды в отряд приехали репортеры кинохроники. Принял он их в затемненном кабинетике с устойчивым запахом масляной краски. Не то, чтобы недавно был ремонт, а просто от жары пузырились стены. «Расскажите, что у вас особенного?» — «Ничего, — отвечал. — Граница. Обыкновенная граница». Пока вели беседу, пришло донесение: водовозы застряли, буря по дороге, колеса песком засыпает. Приезжие встрепенулись: «Какая вода? Где буря?» Ответил с досадой: «Вода нормальная, питьевая. Возим двадцатью цистернами». — «Ага, вот и проблема! Пустыня, вода… Можно нам посмотреть, откуда ее возят?» — «Можно. Только это не близко: за сто тридцать километров ездим к роднику в оазисе». Они переглянулись, однако решения не переменили. Люди молодые, тренированные, трудный путь их не очень испугал. А оазис восхитил своим десятком деревьев. Кинокамера так и стрекотала!

На обратном пути, спускаясь по крутому склону к ущелью, неожиданно ощутили сильнейший толчок. Вода в цистерне как-то утробно ухнула, кабину накренило чуть не до земли. Водитель, заметно побледневший сквозь черно-бронзовый загар, рванул руль, швырнул водовоз в сторону. Остановил. Соскочило колесо. Напрочь. Репортеры крутили камеру, еще не ведая всего размера опасности, которой только что избежали: лежать бы им минуту назад на острых камнях ущелья, если бы не внезапный, произведенный по наитию курбет в сторону. «И такое бывает!» — твердили они беззаботно, спеша запечатлеть и мешкотно переступавшую одеревенелыми ногами фигуру водителя; и колесо, колдовски покружившее над бездной, а теперь свернувшееся невинно, по-щенячьи; и редкие кустики колючек, отродясь не слыхавших о дожде, сосущих подземную влагу корнями длинными, как нефтеразведочный бур, и голое небо пустыни без живительной синевы…

Колесо сменили, а репортеры отлично успели отснять весь «сюжет», Как на заставах бежали к водовозам с ведрами, нетерпеливо стояли в очередях, а затем несли медленно, не толкаясь, не колыхнув. Как жены командиров наполняли в кладовых личные бочки, вцементированные изнутри, чтобы вода не испарялась и не протухала…

Длинны наши границы! Перенесемся обратно на западный рубеж.

Возле номерного пограничного столба стелется липкий туман чуть не до самого полудня. Росистые травы так высоки, что собака, разыскивая след, ныряет в них с ушами. Да и тревожная группа промокла до пояса. Виданы ли еще где-нибудь такие дремучие заросли чертополоха, лебеды, крапивы, ромашек, страдающих гигантизмом, иван-чая, похожего на корабельную рощу?! Весь этот пахучий зеленый мир полон писка и колыхания.

По берегу озера узкой тропой вдоль контрольно-следовой полосы, — сейчас размякшей от длительных дождей, со стертыми бороздами, — идет наряд. Сапоги ступают по глине мягко, глаза устремлены вперед. Лишь иногда дозорные гибко оборачиваются к полосе: нет ли следов?

— Здесь Байкал пробегал! — кричу издали. — Он нарушитель.

Смеются. Идут дальше.

Байкал не служебная, а домашняя собака, хотя масть у него, как у настоящего волка — серая, устрашающая, да и сам поджар, легок на ногу. Но все это видимость. Байкал оказался неспособен к пограничной службе: трус и любит подурачиться. То ли сказались изъяны первоначального воспитания, то ли особенности собачьей натуры? Ведь собаки все разные. Иногда привыкают почти безболезненно к новому вожатому, когда прежний кончает службу. Но бывают случаи, что привязанность принимает драматическую форму. На одной заставе мне рассказали: прапорщик передал свою овчарку другому инструктору. Но стоило ее спустить с поводка, она опрометью кидалась обратно к дому, взлетала на второй этаж и забивалась под его кровать. Никто не мог с нею работать, пока ее не увезли на другую заставу. Лишь там понемногу отвыкла и успокоилась. А был и более трагичный случай. Лейтенант уезжал и подарил собаку заставе. Не видя его, она впала в полное отчаяние! Перестала есть, двигаться, даже отказывалась от воды. Через две недели после бесплодных усилий вернуть животному интерес к жизни, бывшему хозяину дали телеграмму. Он тотчас отозвался и увез отощавшую, но воскресшую духом псину…