Лукьян Горлецкий - Граница

Так несколько раз поднимались в атаку враги и каждый раз отползали обратно, волоча за собою раненых.

— Звери, дурачье! — негодовал Фаязов. — Чего упорствуют? Чего гибнут как мухи? Ведь среди них есть простые дехкане! — Вдруг он поднялся и крикнул по-таджикски: — Напрасно сопротивляетесь, сдавайтесь!

По нему немедленно открыли огонь, и он спрятался за насыпью.

А потом произошло неожиданное. Фаязов достал гранату, поднял ее высоко над головой, крикнул на все ущелье решительно и строго:

— Не стрелять!!!

И пошел к басмачам. Наступила тишина, страшная, угрожающая. Басмачи повысовывали из-за камней головы, нацелили винтовки, мультуки. Бойцы приподнялись из-за насыпи. Мы были так ошеломлены поступком командира, что скорее машинально, по привычке, направили винтовки на басмачей.

Фаязов шел медленно, и в настороженной тишине поскрипывал снег под его сапогами: скрип, скрип, скрип…

До басмачей осталось шагов пятьдесят.

— Не стрелять! — еще раз строго крикнул Фаязов и потряс в воздухе гранатой. — Выходи!

Басмачи настороженно смотрели на Фаязова, сжав оружие, но никто не выходил.

Прошла долгая минута.

— Выходи! — Фаязов потряс гранатой в воздухе, но никто не шевельнулся.

И Фаязов опять пошел. Мне казалось, что он двигается мучительно медленно. Вот он влез на каменную насыпь, за которой сидели басмачи, и стал что-то говорить. Ему отвечали. Фаязов указал рукою на утоптанную конями снежную площадку, и туда пошел один басмач. Он бросил в снег винтовку и отошел в сторону. За ним второй, третий. Когда мы подошли к Фаязову, все басмачи уже складывали оружие. Около Фаязова стоял Сары-Сай, бледный, согнувшийся. Он быстро с ненавистью взглянул на меня. Это был взгляд пойманного волка.

Мы навьючили коней оружием и приготовились конвоировать на заставу целую колонну басмачей. Вдруг Фаязов спросил:

— Кого силой в банду взяли?

Отозвалось несколько голосов, и среди них Фаязов узнал знакомого дехканина из Вахана.

— Хасан, а ты чего здесь? Какой же ты басмач? — Он подошел к нему. — Вот что, Хасан, тебе приказ: выбери троих… — Фаязов махнул рукой в сторону басмачей. — Только таких, которых ты хорошо знаешь. Соберите скот и гоните обратно. Верните тем, у кого брали. Потом приедете на заставу и доложите, как выполнили приказание. И скажите, что скот им вернули пограничники. Понял?

Надо было видеть, как обрадовались трое отобранных Хасаном басмачей, как деловито стали они сгонять скот!..

Фаязов обернулся ко мне. Он ничего не сказал, но по его взгляду я догадался: он ждет моего ответа на то, что сделал. И я кивнул, потому что Фаязов поступил правильно.

Я пожал его крепкую руку. Я пожал его руку с чувством глубокого восхищения, потому что это была рука героя. Я пожал его руку с чувством великой радости, потому что это была рука друга.

Вечером мы прибыли на заставу, а через день туда пришли четверо дехкан вместе с Хасаном и доложили, что скот возвращен.

Когда на Памире выпадает большой снег, закрываются тропы, дороги, перевалы, многие кишлаки бывают отрезаны на полгода от всего мира. Кишлак Рын, а с ним и наша застава не избежали этой участи. И мы радовались, что до снега успели завезти в кишлак хлеб.

В правлении колхоза я застал Назаршо, Вахида и незнакомую женщину в новеньком синем пальто и белом платке.

— Давно мы тебя не видели, комиссар, — приветливо встретил меня Назаршо. — Знакомься, Петр Андреевич, — представил девушку Вахид, — наша учительница ликбеза Иранак Муссоева.

— Вот хорошо, в кишлаке два учителя, — сказал я, пожимая руку учительнице.

— Хорошо-то хорошо, да только не вовремя я прибыла, — сказала Иранак. — Хлеба и так не хватает, а тут еще один рот.

На меня с тревогой смотрели карие узкие глаза.

В кибитке правления было довольно холодно, хотя здесь и стояла железная печь с ржавой перекошенной трубой, выведенной через окно во двор.

Я вышел из правления и направился к медпункту, который организовали Назик и Савсан. Точнее, медпункт организовала Назик. Она взяла на себя добровольно обязанности медсестры, а Савсан ей помогала.

На краю кишлака стояла побеленная, чистенькая кибитка. Я прошел по дорожке, вырытой в снегу до самого порога, и толкнул дверь. Внутри кибитки было уютно, чисто и тепло.

Савсан и Назик мыли ребенка.

— Посмотрите, какой бутуз красивый! — Савсан подняла мальчика на руки и стала вытирать полотенцем, потом надела на него длинную, до пят, рубашку и отдала матери, которая закутала малыша в ватное одеяло и ушла.

— Водой пока лечим, — сказала Назик. — Матери месяцами не купают детей, вот мы приучаем их: специально корыто завели.

Савсан была в белом халате, который ей очень шел. Только сейчас я заметил ее новую прическу и немало удивился. Красивые, длинные косы были обрезаны, и волосы, как у Назик, по-мальчишески зачесаны назад.

— Савсан, а где твои косы? — воскликнул я.

Девушка смутилась, покраснела.

— Комсомол прическа. Я — комсомол. — Она с некоторой растерянностью ткнула себя пальцем в грудь. — Разве плох?

— Нет. Красиво… Ты какая-то совсем новая, — проговорил я неуверенно: мне было жаль ее чудесных кос; в ней теперь было что-то мальчишеское, задорное.

Но это не все. Савсан сбросила халат, и я ахнул. Она была в русском платье из темного ситца, чулках и валенках. Передо мною стояла Савсан, которую невозможно было узнать.

— О, Савсан у нас стала совсем городская! — весело воскликнула Назик, глядя на девушку, как глядит, должно быть, художник на созданную им и нравящуюся ему картину.

Скрипнула дверь, и на пороге появилась женщина в темном халате, согнутая, робкая. Это была совсем еще молодая женщина, но я вначале принял ее за старушку. Голова ее была закутана цветным платком. Только через щелочку блестели глаза. Она прихрамывала. Савсан и Назик усадили ее на скамейку. Пациентка с ужасом посмотрела на меня.

— Петр-ака, иди грейся, — сказала Савсан. — Зебо стесняйся мужчина.

Я прошел во вторую половину кибитки, которая была отгорожена занавесью из простыней. Там потрескивала маленькая печь, сделанная из ведра. Сквозь щели в занавеске я видел, как Савсан и Назик хлопочут возле молодой женщины. Савсан сняла с ее ноги чувяк, закатала выше колен штанину. На коленке у женщины был фурункул, завязанный почерневшей тряпкой.

— Грязная нога. Почему не моете? — по-таджикски упрекнула ее Назик.

Савсан подвинула корыто и стала ловко мыть женщине ногу, потом вытерла ее полотенцем, а Назик прижгла ранку йодом и быстро забинтовала.

— Какие руки грязные! А лицо! Платье! Ай-яй-яй! — стыдила женщину Савсан. — Умываться надо, стирать платье… А какие волосы! — Савсан подергала Зебо за косы, сунула ей мыло и заставила вымыть руки.