Генри Хаггард - Рассвет

— Я люблю вас так же, как и она. Вот — знайте эту позорную правду.

— Я понимаю, но… простите меня, если я причиняю вам боль, но я должен, должен… Я люблю ее!

Нежные руки закрыли бледное личико. Ответа не последовало, только огромный бриллиант сверкал и сверкал в мягком лунном свете, словно чей-то жестокий глаз.

— Ради бога, Милдред, не впутывайте нас всех в позор и бесчестие, давайте расстанемся. Если бы я мог предвидеть, чем все это кончится! Но я был слепым и эгоистичным дураком. Я виноват.

Теперь она была совершенно спокойна и говорила своим обычным, удивительно чистым и звонким голосом.

— Артур, дорогой, я не виню вас. Любя ее, как вы могли думать о моей любви? Я виню только себя. Я полюбила вас, помоги мне Бог, с тех самых пор, как мы встретились — полюбила отчаянной, немыслимой любовью, какой, надеюсь, вы никогда не узнаете. Должна ли я была позволить вашей призрачной Анжеле без борьбы отвести чашу от моих губ, единственную счастливую чашу, которую я когда-либо знала? Ибо, Артур, даже в лучшие времена я не была счастливой женщиной; я всегда хотела любви, но она не приходила ко мне. Может быть, так и должно быть, но я не являюсь ни высшим, ни идеальным существом. Я такая, какой меня создала Природа, Артур: бедное создание, неспособное в одиночку противостоять бурному течению, которое недавно унесло меня. Вы совершенно правы, вы должны оставить меня… мы должны расстаться, вы должны уйти, но… — о, Боже! — когда я думаю о своем будущем, тяжелом, лишенном любви будущем…

Она немного помолчала, а потом продолжила:

— Я не хотела причинять вам вред или втягивать вас в неприятности, хотя надеялась завоевать хоть малую толику вашей любви, и у меня было что дать вам взамен, если красота и богатство действительно чего-то стоят. Но теперь вы должны уйти, дорогой мой, уйти сейчас, пока я храбрая. Надеюсь, вы будете счастливы со своей Анжелой. Когда я увижу объявление о вашем браке в газете, я пошлю ей эту диадему в качестве свадебного подарка. Я больше никогда ее не надену. Идите, дорогой мой, уходите скорее.

Он повернулся, чтобы уйти, не решаясь ответить ей, потому что в глазах у него стояли крупные слезы, а горло сдавило. Когда он подошел к лестнице, она снова окликнула его.

— Поцелуйте меня один раз перед уходом — и я больше не увижу вашего милого лица. Раньше я была гордой женщиной и думала, что могу опуститься до того, чтобы украсть поцелуй у Анжелы. Спасибо, вы очень добры. Еще одно слово; вы же знаете, что женщина всегда любит сказать последнее слово… Иногда случается, что мы воздвигаем идолов, а более сильная рука, чем наша, разбивает их в прах на наших глазах. Надеюсь, это не ваша участь. Я люблю вас так сильно, что могу сказать это честно и открыто; но, Артур, даже если всё так… помните, что среди всех перемен и волнений этого холодного мира есть одно сердце, которое никогда не забудет вас и никогда не станет соперником вашей памяти… есть одно место, где вы всегда найдете дом. Если случится что-нибудь, что сломает вам жизнь, вернитесь за утешением ко мне, Артур. Я больше не могу говорить; я сделала слишком высокие ставки — и проиграла. До свидания.

Он ушел, не сказав ни слова.

Случалось ли вам, дорогой читатель, зимой или ранней весной выйти из теплицы, где вы любовались пышным тропическим цветением, и, проходя мимо живой изгороди, вдруг увидеть милый первоцвет, только что открывший свои ясные глаза и смело глядящий в лицо суровой погоде? Если это так и если у вас вообще есть привычка замечать цветы, то вы, вероятно, испытали то же чувство, которое овладевает моим разумом, когда я перехожу от истории Милдред, какой она была в те дни — взбудораженной и страстно любящей — к Анжеле, такой же любящей и еще более взбудораженной, но простодушной, как ребенок, и не сомневающейся в счастливом исходе. Они обе действительно были цветами, и обе были прекрасны, но между ними была и большая разница. Одна, во всем блеске своего великолепия, видела лишь ограниченное пространство, на котором царила, и была вполне довольна красотой вокруг себя, а если и не была удовлетворена, то все равно не могла представить себе ничего иного. Границы этого маленького мирка образовывали горизонт ее сознания — она не знала мира за его пределами. Другая, полная иных мечтаний, облагораживала даже ранившие ее потрясения и устремляла свой взор вверх, ища укрытия в голубом небе, которое, как она знала, пребудет вечно над летящими по нему облаками.

Пока сэр Джон Беллами поправлял здоровье на Мадейре, повседневная жизнь Анжелы шла ровным и сравнительно благополучным путем. Она очень скучала по Пиготт, но часто навещала ее, а в качестве компенсации можно было утешиться тем, что покинула ее не только Пиготт — но и Джордж Каресфут, и леди Беллами. К тому же вернулся мистер Фрейзер, отчасти заполнив пустоту ее одиночества, и она была ему за это очень благодарна. В самом деле, никто, кроме нее самой, не знал всей меры утешения и силы, которые она черпала в его дружбе; никто, кроме него самого, не мог знать, чего ему стоило утешить ее. Однако он не уклонялся от этой обязанности, и это даже доставляло ему горькое удовлетворение. Мистер Фрейзер любил Анжелу так же горячо и страстно, как Милдред Карр любила Артура, но как же отличались его цели! О том, чтобы окончательно вытеснить своего соперника, он и не мечтал; его целью было помочь девушке поднести полную чашу незапятнанной радости к ее губам. Он читал вместе с нею, и говорил с нею, и сердце у него болело; а она была ему благодарна и, посвятив все свои самые сокровенные мысли воспоминаниям об отсутствующем возлюбленном и все свои душевные силы ожиданию его возвращения, терпеливо и кротко выздоравливала душой.

Таким образом, ее молодая жизнь вновь расцвела — с надеждой. Закат каждого уходящего дня был сигналом того, что часть ее груза исчезла, ибо он приближал ее на день ближе к объятиям возлюбленного, укорачивая длинную вереницу бесплодных часов; ибо ей все часы, проведенные без Артура, казались бесплодными. В самом деле, ни одна арктическая зима не могла быть более холодной и лишенной света и жизни, чем время отсутствия Артура Хейгема, и, если бы не теплое сияние надежд Анжелы, суливших возвращение счастья и потому сверкавших на темном горизонте повседневности, она чувствовала бы себя так, словно замерзла и умерла. Ибо надежда, как бы неуловима она ни была, часто дарит нам больше сил, нежели реальная жизнь, и, подобно любящему обманщику, служит для того, чтобы сохранить сердце живым, пока первая горечь потери не будет преодолена; тогда, уже обученное в беде, оно может осознавать ее ложь — и все же оставаться непоколебимым.

Однако иногда настроение Анжелы менялось, и тогда ее напряженному и чувствительному уму мертвое спокойствие и отсутствие всяческих событий казалось похожим на тот зловещий миг, когда в тропических морях свирепый предвестник бури с воем уносился прочь, облаченный в рваные клочья пены. Затем наступает затишье, на какое-то время даже появляется голубое небо; паруса тоскливо хлопают о мачту, и судно качается по инерции, еще помня неистовства прошлого шторма, а крик морской птицы слышен с неестественной ясностью, ибо в воздухе нет ни звука, ни движения. Тишина становится все гуще, и волны почти перестают колыхаться; но опытный моряк знает, что через мгновение на него с внезапным ревом набросятся армии ветров и волн, и что близится борьба за жизнь.