Генри Хаггард - Рассвет

Артур, хотя и не осознавал этого, был прекрасным примером естественного закона, который еще не был должным образом объяснен. Впрочем, даже если бы он знал это — это знание вряд ли сделало бы его счастливее, ибо нас раздражает мысль о том, что мы — рабы естественных законов, что наши действия — результат не нашей собственной воли, а некой силы, действующей бесшумно, как Гольфстрим. Такое знание заставляет человека увидеть степень своей слабости и таким образом поражает его самое уязвимое место — тщеславие.

Однако пока мы вместе размышляли о подобных материях, мой дорогой читатель, Артур Хейгем плыл на Мадейру, так что и мы вполне можем поскорее перенестись в Фуншал.

Вскоре после того, как пароход бросил якорь, Артура встретил его хороший знакомый, управляющий отелем «Майлз».

— Рад вас видеть, сэр, хотя не могу сказать, что вы хорошо выглядите. Честно говоря, я и не ожидал постояльцев в это время года. Летом дела идут очень вяло.

— Да, я полагаю, что Мадейра теперь довольно малолюдна.

— Да здесь вообще никого нет, сэр.

— Что? Значит, миссис Карр уехала? — спросил Артур с некоторой тревогой.

— Нет, она все еще здесь. В этом году она никуда не уезжала. Но она в последнее время вела себя очень тихо — никаких вечеринок или чего-то в этом духе. Даже прошел слух, что она потеряла свои деньги.

К этому времени лодка взметнулась на гребне последней волны — и тут же дюжина крепких рук подхватила ее и ловко поволокла по прибрежной гальке. Был вечер, или, вернее, близился вечер, и из-под магнолий возле собора доносились звуки оркестра, призывавшего жителей Фуншала собраться на площади, поболтать и пофлиртовать.

— Пожалуй, — сказал Артур, — я попрошу вас отнести мои вещи в гостиницу. Я приду попозже. Если возможно, я хотел бы занять свой прежний номер.

— Очень хорошо, мистер Хейгем. Теперь мой отель будет почти полностью в вашем распоряжении.

Убедившись, что багаж его забрали, Артур повернулся и, не обращая внимания на назойливых попрошаек, проводников и продавцов попугаев, которые еще не признали в нем старожила, направился в Квинта Карр.

Как хорошо он знал эти улицы и дома; даже иссохшие лица женщин, сидевших у дверей хижин, были ему знакомы — и все же Артуру казалось, что он ужасно постарел с тех пор, как в последний раз видел их. Десять минут быстрым шагом — и вот он уже стоял у ворот виллы, медлил, вспоминая, как несколько месяцев назад покидал это место, сочувствуя чужому горю — а теперь вернулся, совершенно раздавленный горем собственным.

Он прошел через прекрасный сад к дому. Дверь в прихожую была открыта. Он не стал дожидаться звонка, а, повинуясь какому-то импульсу, тихо вошел. После яркого солнца, которое в это время года слепило глаза даже на закате, тщательно затененный зал казался совсем темным. Однако постепенно его глаза привыкли к полумраку и начали различать знакомые очертания мебели. Затем взгляд Артура переместился к дверям гостиной — и тут его ждало прекрасное зрелище. Ибо там, словно прекрасная картина, рамой которой служил дверной проем, с протянутыми в знак приветствия руками и нежной улыбкой на губах стояла Милдред.

— Я ждала тебя, — мягко сказала она. — Я так и думала, что ты придешь.

— Милдред… мой идол повержен, и, как ты и велела, я вернулся к тебе.

— Дорогой мой, — ответила она, — здесь тебе всегда рады.

А потом появилась мисс Терри, от всей души радовавшаяся встрече с ним и совершенно не имевшая представления о свирепых течениях, проносившихся и сейчас под гладкой поверхностью их маленького светского моря. Мисс Терри вообще от природы не была слишком проницательна.

— Боже мой, мистер Хейгем, кто бы мог подумать, что мы снова увидимся — и так скоро? Вы храбрец, раз так часто пересекаете этот ужасный залив (ее мысли постоянно возвращались к Бискайскому заливу), но я не могу сказать, что вы хорошо выглядите, у вас такие черные тени под глазами и, могу поклясться, седые волосы!

— О, уверяю вас, мисс Терри, даже вашей любимой бухты хватило бы, чтобы поседел кто угодно.

Весело переговариваясь, они отправились к столу, где их уже ждал легкий обед, Милдред слегка склонилась к Артуру и смотрела в его печальное лицо полными счастья глазами. После всего, что ему пришлось пережить, Артуру показалось, что он попал в тихую гавань отдыха.

— Послушайте, — сказала Милдред, когда они встали из-за стола, — с тех пор как вы покинули нас, произошло настоящее чудо. Смотрите же, вы, скептик!

Она подвела его к окну и, приподняв стеклянный колпак, защищавший цветочный горшок, показала ему зеленый росток, выглядывавший из земли.

— Что это такое?

— Да ведь это тот самый гиацинт из саркофага, о котором вы говорили, что мы никогда не дождемся от него цветов. А он расцвел — во всяком случае, пророс и скоро расцветет, кто бы мог такое представить!

— Это предзнаменование, — сказал Артур с легким смешком, и впервые за этот вечер их глаза встретились.

— Пойдемте в сад, вы сможете покурить на музейной веранде; там так приятно в эти жаркие ночи.

— Опасное это место — ваш сад…

Милдред тихо рассмеялась.

— Вы уже доказали, что способны превозмочь опасность.

Потом они вместе вышли в сад. Вечер был тихий и очень душный. Ни единое дуновение ветерка не нарушало тишины ночи. Магнолия, лунный цветок ипомея, тысячи других цветов изливали свой аромат, и он, казалось, густел и опускался на траву, расходился кругами, словно духи, вылитые в воду. Туманная дымка понемногу затягивала море, и небольшие волны с печальным плеском бились о скалы внизу.

— Расскажи мне все, Артур.

Милдред устроилась в длинном низком кресле, и когда она откинулась назад, звездный свет расплескался серебром на ее руках и груди.

— Рассказывать особо нечего. Это обычная история — по крайней мере, я теперь так думаю. Она бросила меня, и за день до того, как я должен был жениться на ней, вышла замуж за другого.

— И?

— И я видел ее на следующее утро после свадьбы. Я не помню, что я наговорил ей, но мне кажется, именно то, что и было у меня на уме. Она упала в обморок, и я оставил ее.

— Ах, возможно, ты был слишком резок…

— Резок? Теперь, после того, как у меня было время подумать обо всем, я хотел бы иметь воображение в десять раз сильнее и сразу десять языков, чтобы говорить! Ты… Вы понимаете, что сделала эта женщина? Она продала себя скотине — о, Милдред, такой скотине! — она бросила меня ради человека, который даже не джентльмен!

— Возможно, ее заставили…

— Принуждение — вздор; мы не в Средневековье живем. Порядочная женщина должна была бы утопиться, прежде чем решиться на такое святотатство, как выйти замуж за ненавистного ей человека. Но она, «моя любовь, моя голубка, моя непорочная дева» — та, которую я считал белее первого снега — она смогла сделать это, и сделать сознательно. Я предпочел бы видеть ее мертвой… и себя мертвым вместе с ней.