Михаил Найдич - Высшая мера

— Да ты, никак, с приятелем своим поругался? Не поделили чего? Ну, ладно… Как отъедем, заходи в штабной вагон.

Вероятно, он считал, что паренек с ним хочет поговорить именно об этом.

Славка проявил выдержку, повернулся, как положено, отошел. А едва поезд стал набирать скорость, мальчик по площадкам — с одной на другую — пробрался к штабному вагону. Иван Михайлович сидел один, склонившись над картой.

— Ну, заходи, садись, — пригласил он.

Славка продолжал стоять.

— Товарищ комиссар, мне необходимо вам доложить!.. — и он, может быть, несколько длинновато рассказал обо всем. И про письмо цыганки, и про то, как они следили за Оксаной Ивченко. И, конечно, про вчерашнюю встречу.

Комиссар слушал внимательно, держал в руках самокрутку, но поднес спичку к ней лишь тогда, когда Славка закончил.

— О Мартынове худого думать не смей, это наш человек, — Иван Михайлович выдохнул облако дыма.

— Так я и не думаю, — оправдывался Славка.

— Дай письмо! — Денисов быстро пробежал глазами листок, вернул его. — Эх, заварили кашу, вы, может, задание важное сорвали. Раз уж такое письмо попало к вам, надо было немедленно в ЧК нести, а не слежку устраивать.

Дело, судя по всему, нешуточное. Денисов, хмурясь, заходил по вагону. Хотел что-то добавить, но тут вошел Чернобрив. И даже при нем, при командире, Денисов не стал говорить. Лишь подписав график дежурства и отпустив Чернобрива, Иван Михайлович снова обернулся к Славке.

И тот наконец осмелился вслух высказать свою догадку:

— Выходит, артистка Ивченко никакая не шпионка, а чекистам помогает? Это значит она атамана Буряка просто заманивала в город?

Комиссар прямо не ответил. Он лишь сказал:

— Это значит никому болтать об этом не следует, во-первых. А во-вторых…

Неизвестно, что он еще собирался сказать. Бронепоезд резко остановился, ударили залпы — совсем рядом.

От резкого толчка при торможении Славку отбросило к стенке, да и Денисов пошатнулся, еле устоял.

— Что такое? — он выглянул наружу, — Станция Каменка, и бандиты кругом…

Они бросились к двери. Ветер-сквознячок, как хлыстиком, ударил в лицо. Письмо скользнуло со стола к ногам. Славка быстро поднял его и сунул за пазуху.

Когда Никифора вместе с некоторыми женщинами и стариками — жителями Каменки — втолкнули в подвал, он не сразу сумел оглядеться. Темно. Перед единственным оконцем снаружи лежала куча мусора.

Чуть осмотревшись, он прежде всего уничтожил записку Мартынова. Впрочем, эта мера предосторожности оказалась излишней. Вскоре в подвал вошли двое петлюровцев, они, переходя от одного к другому, забирали сапоги, пиджаки, если не очень старые. Обыска по-настоящему не производили. Выходя, один из них лениво спросил:

— Оружия нема?

Все молчали. Лишь один из угла прохрипел:

— Было б оно, хочь какое, так мы бы вам дали!

Бандиты враз сошли со ступенек.

— Кто сказал? Признавайся, отродье! Тяжелыми сапогами наступали на ноги людям, огрели плеткой кого-то. Вышли наконец.

Никифор попытался определить, кто же этот смельчак, бросивший угрозу, — надо быть к нему поближе, но это оставалось загадкой. В подвале тесно. Прижавшись один к другому, ждут.

Наступило затишье на некоторое время, лишь редкие выстрелы доносились сюда: то ли скотину стреляли бандиты, то ли так, перепившись, озоровали.

Часа через два наружную дверь открыли. Зычный голос скомандовал:

— Выходи!.. Та не все. Куда ты, тетка, прешь! Сиди себе, как на даче. Давай, старикашка, и ты… и ты…

Никифор и еще двое вышли. Рыжий детина оглядел их и крикнул куда-то в сторону:

— Пане хорунжий, отобрал субчиков, подите гляньте.

Подошел цыганистый казачина, тряхнул чубом в сторону Никифора:

— Давай этого!

Остальных опять затолкали в подвал.

— Ты вот что, не бойся, мужичок, ничего тебе до самой смерти не будет, — сказал хорунжий Никифору.

Тот тер глаза: после темной конуры солнце резануло их.

«Еще подумают — слезы вытираю», — Никифор презрительно взглянул на хорунжего и выпалил:

— Мне бояться нечего. Как бы вас самих дрожь не проняла!

Хорунжий расхохотался:

— Дуже добре! Люблю веселых людей. Пойдем, весельчак.

Петлюровцы повели Никифора к вокзалу. В скверике, разбросав руки, уткнулся в жухлую траву убитый путевой сторож. «А где же начальник станции? — подумал Никифор. — Сбежал? Или с этими заодно?»

Так ничего и не узнал дед. Он лишь увидел форменную фуражку в руках одного из бандитов. Тот передал ее хорунжему, а хорунжий напялил фуражку на голову Никифора.

— Мы тебя, старик, в начальники производим. Эгей, флажки ему выдать!.. На, держи, начальник. Станешь вон там, за будкой. Как покажется поезд, помашешь желтым, мол, все в порядке, путь исправный… Вопросы есть? Нема? Люблю понятливых. И смотри у меня: без шуток. Я их терпеть не могу.

Хорунжий многозначительно похлопал по широкому поясу, за который был заткнут маузер.

— Когда пост занять, я скажу. А пока прохлаждайся в компании Чеснока и Горпищенка.

Никифор еще раньше попытался угадать: куда это его? Теперь сомнений не оставалось.

И пришла страшная догадка. Они не просто поезд ожидают, не какой-нибудь там порожняк, нет, они готовятся встретить бронепоезд.

…Верховой появился внезапно, издали замахал черной папахой: «Едет, едет!..»

— Давай! — подтолкнул хорунжий деда. — Становись, дело сделаешь и мотай куда глаза глядят. А чуть что — напоминаю! — на тебя десятки стволов в упор смотрят.

С флажками, в фуражке стоял Никифор за будкой.

Бронепоезд был уже виден: облако дыма висело над ним и никак не поспевало за стальными площадками, отставало и, поднимаясь к небу, таяло. Сдержанным нарастающим гудением наполнялись рельсы — две синие линейки.

Деду показалось, что горячий железный ветер обжигает ему лицо, сушит глаза и губы. Он тяжело задышал и оглянулся.

В тупике бандиты спешно закапывали взрывчатку под шпалы и вывороченную колею. Отбегали, чтобы залечь поскорее за холмиком — у пулеметов и одного-единственного орудия.

«Даже пушечку прикрыть не позаботились, на дураков рассчитывают. А то как же! Моими руками сработать хотят!» — Никифор смотрел теперь только вперед, на «Витязя революции», который, несколько сбавив ход, неумолимо надвигался, увеличивался…

Человеческая мысль, наверное, быстрее всего на свете — быстрее поездов и всех машин. Жизнь, вся жизнь пронеслась перед Никифором за эти мгновения. И было нечто, что объединяло детство его и женитьбу, и солдатчину, и преклонные годы, — земля и небо. Небо — высокое, с облачной грядкой на горизонте, по которой кто-то будто граблями прошелся, — простиралось над землей, над широким, куда ни глянь, простором.

Прилив чего-то неестественно-хмельного почувствовал дед. «Ну, все, конец!..» Но он теперь знал, что надо делать, знал только это. Это последнее, что ему надо знать. От всего остального он уже свободен.