Эдуард Резник - Там, где нас. Непутёвые-путевые очерки

Корабль идёт, пассажиры плывут. Улыбки, смех, сытое похрюкивание. Все здоровы и счастливы.

Верхняя палуба усеяна загорающими. Нижняя – обжирающимися. Казино – играющими.

Персонал улыбчив до трещин. Двадцатичасовой рабочий день при мизерной зарплате, да к тому же десять месяцев вдали от суши – чего бы не улыбаться?

Кислые рожи на борту запрещены корабельным уставом.

Болеешь – запрись в каюте, не мозоль. Люди сюда отдыхать и веселиться приехали. У всех семь футов под килем, а у тебя что-то в груди? Уйди в трюм с глаз долой! Сдохни тихо, не порть праздник!

– Я на секундочку, – говорю жене, – туда и назад.

Мы только что искупались и готовимся ко второму завтраку.

– Ты что, оставишь меня одну среди всего вот этого? – окидывает она взором ломящиеся от яств столы.

– Ничего, – говорю, – как-нибудь справишься.

И бегу к лифтам.

Мимо шныряют отдыхающие, окатывая меня на ходу вежливыми «Хау а ю?», так что я едва успеваю отстреливаться: «Файн, энд хау а ю?»

В этом я уже поднаторел.

Кто такой? Кто такая? Первый и последний раз вижу, и всё же: «Сенкью, ам файн!» Улыбка – на улыбку, ужимка – на ужимку. Идиотизм.

Итак, стою жду лифта, и тут моё внимание привлекает пожилая пара.

Энергичный дедушка элегантно поддерживает под отведённые локотки бабушку, а та, вывалив набок синенький язычок и диковато взбрыкивая плечиками, чем-то внутри себя призывно посвистывает.

Со стороны это напоминает танец маленьких утят, разве что оба танцора выглядят слишком уж предобморочно – я отмечаю и стремительно сереющий лоб с испариной, и мутный, ищущий опору взгляд. Однако более всего меня настораживает отсутствие приветливых улыбок на их замогильных лицах.

– Хау а ю? – деликатно интересуюсь я у энергичного дедушки.

Но вместо ожидаемого «Файн, сенкью» получаю такую истеричную отповедь на смеси испаньола с английским, что и сам мгновенно серею и покрываюсь испариной.

– Она что – не дышит?! – не веря в удачу, переспрашиваю я. – Шиз нот бризинг?!

На что дедуля, смущённо опустив глаза, лишь глубоко вздыхает.

Ему явно неловко за свою недышащую спутницу. В то время как самой спутнице, судя по её губам, всё уже давно фиолетово.

Она вздрагивает ресницами и, растекаясь по дедушке киселём, разверзает передо мной своим проваленным старческим ртом всю красочную перспективу моего ближайшего будущего.

– Сердце? – бросаюсь я к дедуле, вдруг резво поволокшему бабушку пятками по ковролину. – Харт? Астма? Фуд? – на ходу перечисляю всевозможные причины двинуть коней в этом великолепном круизе.

И старичок, обрадованный знакомому слову, дробно кивает:

– Фуд, фуд!

– Экзэктли?! – уточняю я, перенимая бесчувственный груз из его дрожащих рук в свои трясущиеся.

– Йес! – уверенно констатирует без пяти минут вдовец. – Йес!

«Ох, если ты ошибаешься…» – мелькает в мозгу леденящая мысль, но руки уже плотно обхватывают предположительно подавившуюся, и спектакль, а точнее, шоу начинается!

Развернув старушку к себе задом, к деду передом, я провожу ей мощный, как в учебнике, и резкий, как понос, приём Геймлиха, на который бабка отзывается сухим хрустом, а дед – болезненным стоном.

В голливудских фильмах Геймлих обычно срабатывает. После него подавившийся, как правило, пушечно извергает из себя непрожёванный кусок в суп соседу, и все бросаются благодарить спасателя.

На деле же из бабушки ничего не выскакивает. Кроме животных звуков и зубных протезов. Они, как Гагарин, вылетают первыми.

Проследив за их полётом, я с сожалением осознаю, что «шоу маст гоу он», и, приговаривая: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!», принимаюсь ритмично прессовать несчастную.

Мимо нас, роняя короткое «сорри», проходят вежливые американцы. Дабы не становиться свидетелями более чем интимной сцены, они сконфуженно отводят глаза и торопливо испаряются, оставляя за собой тонкий аромат духов и сытного завтрака.

Хотя, судя по тем же фильмам, народ они вполне отзывчивый. Не раздумывая бросаются на выручку, спасая всех и каждого…

Однако в жизни трогать людей у них не принято, рот в рот – подсудно, а массаж сердца могут счесть за сексуальный харрасмент.

Отчего в самом оживлённо-людном месте этой огромной, фешенебельной махины я вдруг ощущаю себя неописуемо одиноким, и мне жутко хочется домой.

Особенно после того, как мертвенно побледневший дедушка, привалившись к стене, тоже начинает плавно оседать.

«Два тела! – панически надрывается мой мозг. – Сейчас на твоих руках будет два тела!»

И тут передо мной возникает белобрысое, очумело вытаращенное на меня лицо официанта с надписью IVAN на серебристом бейджике.

– Ваня?!! – дико улыбаясь родному рязанскому лику, вою я. – Ва-ня!!!

И паренёк, шарахнувшись, словно от удара, бросается к висящему сбоку от лифтов телефону.

Пробубнив в трубку нечто отрывистое, он на мгновение исчезает, затем возвращается со стаканом воды и решительно протягивает его мне.

– Де-ду-шке!!! – чеканю я, поддавая бабушке, и из неё вырывается первый слабый хрип, а за ним и что-то тягуче-тёплое, стекающее по моим рукам.

«В кино такого не бывает! – ещё громче вопит мой мозг. – Такого вообще никогда! нигде! ни с кем! не бывает!»

Но вот эти вопли прерывает свистящий полувздох-полустон, за которым следует второй и третий, но уже более надрывные и жадные. И бабуля наконец розовеет.

Хватая меня за руки, она натужно ревёт, припадочно кашляет, а вместе с ней преображается и старичок.

Отстранив стакан и Ваню, он вдруг рвётся к нам на четвереньках, на ходу выхватывая носовой платок, и с маниакальным рвением принимается протирать мои руки и бабушкин рот.

– Не сейчас! – отстраняясь от назойливых протираний, хриплю я ему. – Нот нау! – И, поудобней перехватив жертву, возобновляю старину Геймлиха.

Правда, на сей раз бабушка мне уже подтанцовывает.

Подстроившись под мой ритм, она самостоятельно сгибается, наваливаясь на мои руки на выдохе, и продолжается это до тех пор, пока из её горла не выскальзывает нечто бесформенно-склизкое, которое прыткий дедушка тут же подхватывает неуловимым движением платка.

– Мясо?! – не в силах отдышаться, интересуюсь я. – Мит?!

– Мит, мит! – счастливо улыбается мне несостоявшийся вдовец.

И тогда я наконец возвращаю бабушке долгожданную опору.

Прощаемся мы у лифтов. Я сажусь в один, они – в другой, и, пока не набежала охрана с санитарами, мы разъезжаемся.

А от жены я, само собой, получаю нагоняй.

– Это пять минут? – кипит она. – Пять минут?!

Вечером же, на ужине, от дальнего столика мне машут две сухонькие ручки.

– Хау а ю? – киваю я им приветливо.

– Файн, сенкью! – доносится до меня старческое дребезжащее.