Евгения Никифорова - Тамерлан. Дорога в Самарканд

– Разве я не красива? – спросила у рабыни, когда намеревалась лечь спать.

– Красива, госпожа, очень красива! – залепетала та, всплеснув руками.

– Ступай…

В гареме не разделяли горя невесты. Турмуш внезапно поняла, что причина её кошмаров вовсе не замужество, а чувства. Наложницы, жёны, да и мать порой любили предаваться воспоминаниям, с какой охотой господин увлекал их в постель и как замечательно проходили ночи в крепких объятиях. «Мужчины любят ласку», – поучали они, поэтому раньше Турмуш казалось, что в браке не возникнет сложностей. Она совсем не готова была увидеть стальные глаза жениха и полное в них равнодушие.

Тимур и правда ожидал большего. Когда Чагуй Барлас призвал дочь, эмир думал познакомиться не иначе как с гурией – кем-то необыкновенным. Всё-таки речь шла о первой жене, той, кто разделит все тяготы, отправится в бой, если придётся, возьмёт ответственность за рабынь и наложниц. Надежда умерла, когда в юрту привели Турмуш. Маленькую, напуганную, совершенно не цепляющую взор. В другой ситуации Тимур бы тысячу раз подумал, но он нуждался в союзе с Барласами – особенно в такое время.

– Странные дела творятся в Хорасане, – сообщил вождь. – Бугай-Сальдур разбушевался. Уж не знаю, что его вынудило. То ли правда Казган на старости лет из ума выжил, то ли Туглук-Тимур хан собирает против нас неприятелей. В любом случае, мы в стороне не останемся. Теперь уж точно, когда вся моголистанская тьма против нас.

– Я отправлюсь к Казгану, как только женюсь.

– Не торопись. Хорошо бы определиться для начала, кто с нами пойдёт. Не хочу, чтобы всё, как тогда в Самарканде, повторилось.

– Отсюда врагов не видать, – Тимур выдавил усмешку. – Я отправил к Казгану посланников ещё до того, как в Кеш приехать. И раз их головы не вернули, ожидаю приглашения.

– Значит, готов и с Хусейном встретиться?

– Выстрелил прямо в сердце, дядя.

Чагуй Барлас задумчиво огладил бороду.

– Аллах вас разберёт. То ли враги вы, то ли друзья. Помнится, вместе Герат пошли отвоёвывать. Что там случилось? Ты вернулся сам не свой, хотя и с победой.

– Это давнишняя история, дядя. Мне неприятно вспоминать.

– Признай, хотел Герат себе взять? – Чагуй Барлас громко засмеялся. – На меньшее никогда не соглашался. Всё или ничего. Таков уж ты, Тимур.

– Я хотел половину.

– Да кто же половину отдаст?

– Хусейн поклялся.

– Всё ещё обиду на него держишь? Отпусти. Своими землями не делятся. В пользование можно дать, но властвовать, – мужчина замолчал, и в наступившей тишине его мысли зазвучали громче, чем во всех этих фразах. – Мало ты осведомлён о власти, Тимур.

Не дожидаясь ответа, которого бы и так не услышал, вождь ткнул острие меча в карту.

– Если помощи попросят, барласы присоединяться к борьбе. Нельзя отдавать Бадахшан в любом случае. Только не Бугай-Сальдуру.

– Он не изменит Туглук-Тимур хану, верно?

– Даже не смей надеяться.

Эмир многим бы поделился с дядей, если бы обладал уверенностью, что его выводы о происходящем заслуживают огласки. Да и на что бы они повлияли?

Остаток вечера молодой барлас занимался лишь тем, что поддерживал беседы о семье и доме, которые в силу возраста были близки вождю: тот, помимо прочего, не прекращал расписывать достоинства Турмуш. Тимура же влекла карта с начертанным Бадахшаном. «Уж явно не фруктами и лошадьми земля привлекла могульских стервятников, – думал эмир про себя. – Расположение. Прямо между Мавераннахром и Хорасаном. Хотят отрезать нас от Казгана, вот почему всё это затеяли. Без повеления Ильяса-Ходжи Бугай-Сальдур носа бы не высунул, дальше бы спивался со своими прихвостнями. А голову задрал, как раз когда я Самарканд покинул».

Однако вопреки угрозам, преследующей его опасности, Тимур поддался чувству посильнее смятения; оно покрыло сердце, когда барлас ещё не пересёк Железные ворота. Пустынный край сменился цветущей долиной, вместо назойливого песка взгляд находил зелень. То был Кеш, древний, как весь этот мир, и вечно живой. С горами-монолитами, пастбищами, ячменными полями и реками, он предстал перед воином в том виде, каким его Всевышний сотворил изначально – подобием рая. В напоминание, чего грешник лишится, а праведник приобретёт. Не удивительно, что жители также называли Кеш Зелёным городом. Раньше бывать в его стенах Тимуру доводилось редко, да и не горел он желанием отправляться под навес каменных сооружений; душа радовалась в кишлаке, на вольных просторах.

Спустившаяся со скалистых высот мгла окутала равнину. Мужчина, распрощавшись с вождём до утра, полной грудью вдохнул влажный прохладный воздух. Селение, россыпь больших и малых шатров, гудело от веселья: родственники наконец воссоединились друг с другом, братья встретились, отцы обняли сыновей. Темноту разгоняли костры. Тимур двигался вдоль хорошо знакомых троп Ходжа-Ильгара, вновь видя лица, которые порой, после тяжёлых битв, безуспешно пытался нарисовать в памяти.

И всё отчётливее начинал понимать, насколько ему не хватает матери, к которой непременно бы отправился, будь она жива. Не терпелось, как ребёнку, прижаться к груди, поделиться сомнениями, спросить совета насчёт предстоящей женитьбы. Тоненькая блёклая Турмуш вводила в замешательство; он бы никогда не выбрал её, но, с другой стороны, Тимур принимал как должное обязанность заботиться о состоянии своего гарема. «Аллах послал мне эту девушку, такова судьба», – смиренно отвечал на возмущённые мужские желания. И, не успев войти в юрту, тут же распорядился отыскать среди вещей великолепную ткань, красную парчу, в подарок.

– О, Всевышний! – воскликнули девочки, когда развернули полотно. – Как же тебе повезло с женихом!

Турмуш обратилась за поддержкой к матери, но услышала: «Тимур очень щедр. Мы пошьём красивый наряд на свадьбу».

Сама невеста мыслями находилась далеко. Приготовлениями занимался кто угодно, от евнухов и рабынь до жён господина – её эти дела волновали мало. На парчу Турмуш едва взглянула, а когда несколькими днями спустя надела халат, вообще чуть не расплакалась. Яркая, с тёплыми переливами ткань превращала лицо в уродливое нечто, жёлтое и осунувшееся. На нос, лоб и щёки женщины наносили как можно больше белил, веки разрисовали сурьмой, но сколько бы ни старались поправить наружность, облегчения Турмуш не почувствовала. Кто-то, рассудок ли, шайтан ли, в глубине души без умолку повторял, что она не сможет добиться расположения эмира, не познает его любовь. И этот внутренний голос убивал все надежды.

На заключение никяха собралось сотни гостей. Чагуй Барлас гордо принимал поздравления. Своего мужа девушка нашла надменным и отстранённым; окинув её взглядом с ног до головы, он возвратил внимание собеседникам. «Я словно недостойна, – Турмуш закусила губу, чтобы стерпеть обиду. – Тот воин кроме меня никого не видел. Нет, нельзя о нём думать! Так только хуже. Лучше бы я эти ирисы выбросила». Заклятый день длился медленно, никак не прекращали звучать песни. Но мучиться в кругу семьи ей казалось предпочтительнее, нежели одиноко молиться о наступлении ночи. Турмуш страшилась оставаться с мужем наедине. Ширинбек, младшая сестра Тимура, танцевала, как в последний раз, и, пожалуй, только ей эмир искренне улыбался. Турмуш даже испытала укол ревности, а потом сама же себя за это возненавидела.