Владислав Зубченко - Рождённые огнём. Первый роман о российских пожарных…

Коты в части, как и лошади, непременно должны были быть одной масти. Так что рыжего искали по городу долго, прежде чем принести брандмейстеру на утверждение. Новому пожарному, вместе с обязательством ловить мышей, полагалось довольствие. Спустившийся Бодров, взяв за шкирку пока ещё безымянного наследника Матвея, разглядывал его, будто породистого щенка.

– Ишь, морда вредная какая, – брюзжал начальник. – Ну, чего уставился? Мышей-то как ловить ведаешь?

Котёнок, не зная, что перед ним тот, от кого зависит благополучие его кошачьей судьбы, извернувшись, умудрился дотянуться когтистой лапой до брандмейстерского уса.

– Ах, ты, шельма, – отпрянул тот. – Как кликать-то будем, а?

Имена тут же посыпались, как из церковных святок: Рыжик, Васька, Огонёк…

– Уймитесь уже! Нет, не солидно всё как-то, – не оценил старания бойцов Бодров. – Кузьмой назовём. Нет же у нас Кузьмы, чтоб не путать?

Пожарные дружно загоготали над шуткой, и в тот же день судьба Кузьмы была решена. Тем временем, разобравшись с кошачьими делами, Бодров уединился в кабинете с унтер-офицером Петровым.

– Ну, что про икону и пистоль выведать смог, Иван Яковлевич?

– Доподлинно ясно, Степан Степанович, что в доме сотника, как пожар загасили, двое оставались – Кондрин и Дегтярёв, – докладывал Петров. – Для чего – неясно. Не более четверти часа были, огня уж не было, и что там делали – кто его знает.

– Что ты мне всё неясно, да кто его знает! – перебил его Бодров. – Ты мне разузнай, может, кто деньгами разжился или предлагал чего продать. Ежели доказательств нет, то чего напраслину в подозрениях держать. Кондрин, говоришь, Макар Дорофеич, значит. И Дегтярёв, ну-ну… Нет, сдаётся мне тут кто-то половчее был – уж больно быстро всё, поганец, сделал, с умом. Не верю я, что это нашего пожарного племени разбойник. Ведь не было давно такого, я тебе говорю, не было.

Вопрос этот не давал брандмейстеру покоя уже не первый день. Он отказывался верить, что кто-то из его бойцов, за каждого из которых он готов был в душе поручиться, совершил кражу на пожаре. Нет, не тот человек пожарный. Недостатков у него, конечно, великое множество: груб, грамоте, не обучен, выпить горазд, чего уж греха таить. Но мародёрничать – этого Бодров допустить для себя не мог. Петров давно ушёл, а Бодров всё думал и думал о происшествии…

Осень в Оренбурге наступала вместе с её неизменными дождями, ветром и грязью на улицах. Грязь эта была такой жирной и чавкающей – стоило лишь чуть отъехать от Николаевской – что оставить в ней можно было не только калоши, но и целые сапоги с ногами вместе. К октябрю развезло так, что конные повозки, въезжавшие в центр на мостовую с улиц и проулков, ещё некоторое время скользили по камням, словно по льду. Они оставляли за собой длинные глинистые следы, напоминая фланирующей публике о том, что здесь им не Петербург и не Москва. Сам пожарный обоз с пожара доезжал до части таким же грязным, будто линейки тащили по распутице волоком, то и дело сваливая боками на землю. Мартынов с Петровым, не давая отдыха уставшим бойцам, велели тотчас же очищать колёса и лошадей. Дело это было неблагодарное, поскольку дожди, а вместе с ними и грязь, не прекращались уже третий день.

К исходу одного из таких унылых дней к полицейскому управлению подходила барышня. Мартынов, скучавший у окна в отсутствие пожаров, заметил её ещё с угла Почтовой. Руки девушки были спрятаны в тёплую муфту, из которой она поочередно вынуждена была их вынимать, поднимая подол длинного «в пол» пальто и платья, чтобы не запачкаться. Приподнятый подол на время открывал мужскому взору помощника брандмейстера дивную ножку, обутую в красный дамский сапожок, утопавший точёным каблучком в грязи при каждом шаге.

– Наверняка из приезжих, – пытался угадать Мартынов. – Что у неё за необходимость, чтоб в такую слякоть к полицмейстеру идти?

Войдя в съезжий двор, барышня тем временем остановилась и обратилась к появившемуся из конюшни Дегтярёву.

– Любезный, не скажете ли, как к брандмейстеру Бодрову пройти?

– А на что он Вам, барышня? – неучтиво, бесстыдно разглядывая незнакомку с ног до головы, ответил Захар. – К нему после доклада можно. Как прикажете доложить о Вас?

– Ну, коли так, то доложите, любезный, что дочь к нему пришла, – отвернувшись от наглого Захара, сказала девушка.

– Ох, это мы мигом, мадемуазель, сию же минуту доложу, – невпопад подбирая слова из своего скудного запаса, засуетился Дегтярёв. – Да Вы уж не стойте под дождиком – заходите, заходите!

Дочь Бодрова, капризно поджала маленькие губки. Прищурившись и чуть удостоив взглядом провинившегося пожарного, давая всем своим видом понять, что прощения он пока не заслуживает, барышня вошла в дом. Прихрамывавший следом, оконфузившийся Захар всё ещё собирал слова.

– Так Вы, это, батюшке кланяйтесь, а мы, ежели помощь какая потребуется, всегда готовы, – совсем не к месту бубнил он вслед барышне.

По пути, как бы совершенно случайно, навстречу ей попался Мартынов. Чуть кивнув в ответ на более чем учтивый наклон головы Николая, брандмейстерская дочь с достоинством проследовала к кабинету своего отца. Николай успел разглядеть её: открытое правильное лицо, светлые волосы, выбивавшиеся из-под чёрной шляпки, и глаза – огромные, голубые, словно не одно, а сразу два неба наполнили их по воле Создателя своим цветом. На спине девушки лежала толстая, туго сплетённая коса. Девушка была прекрасна! В этом мрачном осеннем вечере вдруг появилось нечто неземное, спустившееся сюда невесть откуда.

– Вот и пришли, мадемуа…, – начал было Захар, но Мартынов, повернувшись к нему, приставил палец руки к своим губам, дабы тот не усугублял своё положение.

– Оленька, солнце моё! – раздался крик обрадованного Бодрова. – Когда же приехала? Почему не известили, чтоб встретил? Радость ты моя!

Ольга, барышня девятнадцати лет от роду, вернулась домой в Оренбург из Петербурга после учёбы. Шесть лет, проведённых там, оставили неизгладимый след в её чувственной и нежной душе. Музеи, театры, балы – ах, как всего этого будет не хватать ей здесь, в Оренбурге! Но данное батюшке обещание возвратиться, не выскочив наскоро замуж без родительского благословения, Ольга выдержала. Светская столичная жизнь, которой она лишь слегка – насколько позволяли строжайшие рамки института благородных девиц – успела коснуться, не сумели превратить её в кокетку, избалованную мужской лестью. Она и теперь оставалась скромницей, возвышенной натурой своей заставлявшей обращать на себя внимание лишь людей весьма незаурядных.

– Николай Алексеич, пойдите немедленно ко мне, – всё столь же радостным голосом позвал помощника Бодров. – Я Вас сейчас представлю.