Владислав Зубченко - Рождённые огнём. Первый роман о российских пожарных…

– Второго дня хватились, а подковы-то у красавца нашего и нет, – сокрушался тот. – На счастье кому-то оставил.

– Надо прибить, а то ногу попортит, – со знанием дела рассматривал конское копыто кузнец.

– Емельян, поди сюда, разговор у меня к тебе, – позвал Ширша Николай.

– Сию минуту, Ваше благородие, – Емельян кивнул кузнецу, чтоб он делал дело.

Мартынов поискал глазами место поуютнее, и они присели у пустующей конской привязи в дальнем углу двора.

– Емельян, ты с отцом десять годков вместе в огонь ходил, – начал непростой разговор помощник. – Знаю, что доверял он тебе одному может более, чем брандмейстеру даже. Я у тебя спросить хочу: не знаешь ли, что это за загадка такая?

Николай повернул отцовскую каску той стороной, где был отпечатан таинственный непонятный знак, чудом появившийся той ночью на чистом листе, лежавшем на столе в доме Мартыновых. Ширш вдруг побелел, будто увидел ожившего покойника, и поднял руку для крестного знамения.

– Ты чего, Емельян? – не понимая, что происходит с его смелым и отчаянным товарищем по делу, спросил Николай. – Что такое?

Емельян Белоусов взял в руку каску, ещё раз внимательно вгляделся в знак и прошептал.

– Господи, быть такого не может! Пойдём со мной, Николай, пойдём ещё подальше…

История, рассказанная в тот вечер Ширшем, сразила Мартынова. Он, оглушённый до этого своим падением, теперь к тому же словно ещё и онемел от услышанного.

– Отец твой не велел говорить про то до поры, но уж коли так вышло, – начал свой длинный рассказ Ширш. – Показал он мне как-то амулет странный. Я ж не поверил ему тогда. Ну, думаю, мало ли человек во что такое верит тайно, в богопротивное всякое. Он же крестился тогда всё, говорил, что к батюшке ходит каяться. Было это в службу его на Кавказе. Вошли они с боем в горный аул. Перестрелка, значит, кругом абреки убитые, да и наших полегло тоже немало. Они с сотоварищем в один дом забежали, а там никого – только дед старый, да полуслепой. Товарищ его саблю-то вскинул, чтоб зарубить, а батюшка твой остановил его – не надо, дескать, греха на душу брать. В общем, спас он горца этого тогда – уж не знаю, чем тот ему глянулся. Когда из аула того уходили, старик ему амулет дал железный. По-русски старик говорил плохо, но дал понять, дескать, носи с собой, не снимай. Вроде как убережёт он от смерти, как его самого берёг.

– Ух ты! – схватило у Николая дух. – Ни разу не видел я у отца его, и теперь нет его в доме нигде – уж все вещи отцовские переглядел. Где же может быть, а?

– Не было его на нём, Коля, – пожал плечами Ширш. – Когда хоронили-то, не было. Не знаю я про него ничего более.

– Значит, не боялся он в огонь идти, потому что знак этот на нём был, вот оно как. Потерял, значит. Неужто из-за потери этой и сгинул? – задумался Николай. – Ну, видно судьба мне без амулета того быть.

– Так нет же, Коля, – прервал его мысли Ширш. – Амулет этот я хорошо помню, вот только в толк не возьму – откуда он на каске появился? Не было там его раньше…

Мартынов шёл домой словно в тумане, не замечая знакомых, раскланивавшихся ему по дороге. Он опять вспоминал до самых мелких подробностей ту ночь, когда мёртвый отец искал каску, знак, неведомо каким образом, оказавшийся на бумаге и на каске. Что хотел сказать ему отец? Так, в раздумьях, он добрёл до порога дома.

Дарья возилась с ужином. Аромат в доме стоял такой, что спасу не было от набегавшей во рту слюны. И самый сытый человек захотел тотчас бы попробовать хозяйкину снедь. Наваристый борщ булькал в чугунке на печи, исходящим дымом окутывая стол. А рядом стояли накрытые чистой тряпицей свежие вареники с картошкой. В румяный и пышный хлеб, только что вынутый Дарьей из печи, хотелось окунуться всем лицом, словно в саму благодать, и вдохнуть его свежесть. Всё это съестное великолепие дополнял острый запах чеснока, щекотавший ноздри Николаю.

– Здоровы будьте, матушка и Маша, – снял форменную фуражку Мартынов, повесив её на крюк у входа, и, войдя в горницу, перекрестился на икону в красный угол. – Хорошо, что ужин поспел.

– Поспел, Колюшка, ждали тебя, уже час как ждали, боялась, не случилось ли чего, – заворковала Дарья, поспешив накрывать на стол. – Машенька, пособи мне – Коленька дома уж, ужинать сядем!

Вся любовь, которую хранила Дарья Мартынова к мужу, без остатка перешла теперь к сыночку. Глядя на него, она каждый раз вспоминала своего Алексея и потом, втихомолку, чтобы не видели Николай и Маша, плакала, закрывая рот мокрым от слёз платком. Поминая покойного супруга в храме, Дарья всегда благодарила бога за то, что оставил ей сына и дочь, и просила одного: не дожить до их кончины, а уйти, как и положено, вначале самой к любимому своему Алёшеньке, который дожидался её теперь в другом, вечном, царствии.

– Со службой ты определился, сыночек, – с тревожной лаской, словно думая о неизбежном своём материнском будущем, вдруг обратилась она к Николаю, пока тот уплетал за обе щёки мамкин борщ. – Жениться-то думаешь теперь?

– Чего это Вы, матушка, разговоры такие затеяли, – чуть не поперхнувшись куском, выдавил Николай и принялся откашливаться.

– Ну, ешь, ешь, родной мой, – испугалась Дарья, что попортит аппетит сыну. – Не слушай меня, не про то я.

– Пусть Маша сперва замуж выскочит, а я погляжу, как да что, – развеселился Николай, подмигнув сестре.

– Когда выйду – моё дело, – озорно показала брату язык Мария…

Когда все улеглись, Мартынов, подойдя к своему столу, зажёг свечу. Положив перед собой чистый лист, он начал быстро писать, окуная перо в чернильницу. Рассказ его получался незамысловатым, но совсем не таким, когда пару месяцев назад Николай пришёл в писательское общество. Он писал и писал, не замечая часов, и через какое-то время сон склонил его голову на исписанный лист…

Отец приснился Мартынову во второй раз. Никакой крови на этот раз на нём не было. Напротив, он стоял у пожарной части в красивом белом мундире и начищенных сапогах, с плеча его спускались эполеты. Он был весел и красив, и на лице его Николай даже не увидел страшного черкесского шрама. Все – и Бодров, и Ширш, и Дорофеич бросились к нему, чтобы обнять. Николай тоже пошёл было к отцу, но тот отчего-то остановил его, протянув навстречу руку с поднятой кверху ладонью. Николай почувствовал знобящий холод. Отец сам приблизился к нему и начал расстёгивать пуговицы мундира, и Николай с ужасом увидел, что под мундиром вместо груди у отца зияла чёрная дыра. Он сунул в эту дыру свою руку и достал оттуда амулет!

Мартынов резко проснулся и вновь прочёл молитву…

Наутро в части случилось событие: на содержании обоза появился новый кот. Прежний рыжий Матвей служил при части долгих десять лет. Исправно ловил мышей, доставлявших немало хлопот, а самое главное, всегда провожал обоз по тревоге. Стоило зазвонить караульному, и Матвей, где бы он ни был – ел или прогуливался по крышам с местными хвостатыми барышнями – бросал всё и являлся по тревоге в конюшню. Напоследок кто-то из бойцов обязательно гладил его перед тем, как помчаться на пожар. К такой примете все привыкли, и даже брандмейстер интересовался время от времени, как там пожарный Матвей. Состарившись, кот помер, как и положено всем котам, пропав однажды ночью навсегда.