Владилен Елеонский - Ван Тхо – сын партизана. Воспоминания морского пехотинца США о вьетнамской войне

Вот такой сон испортил настроение прямо с утра. Мне почему-то показалось, что он не сулит ничего хорошего.

Подойдя к краю скалистого склона, я удивился. Оказывается, отсюда открывался великолепный вид на окрестности, а сожженная нами деревня лежала внизу как на ладони.

Неожиданно в свете солнечного дня я различил на пепелище тонкую миниатюрную фигурку. Вначале мне показалось, что там сидит и молится вьетнамская девушка, однако присмотревшись, понял, что это вьетнамский мальчуган лет десяти, не больше. Он сидел на коленях и нянчил на руках, как младенца, убитую Нудсом собачонку. Я подхватил свой бинокль и, скрывшись в тени зазубренной вершины, чтобы меня снизу не было видно, внимательно рассмотрел его.

Лицо грубоватое, словно выточенное из пагодита, и наполовину скрытое нонлой – вьетнамской конической соломенной шляпой. Сработанные из хлопка коричневая рубаха с длинным рукавом и светлые штаны дополняли наряд. Ноги у него были, кажется, босы. Сев на колени, он склонился над телом собачки так, словно оплакивал своего самого близкого друга или дорогого родственника.

Сзади бесшумно подошел Нудс, и я вздрогнул от его хриплого баса, неожиданно раздавшегося над самым ухом.

– А вот и первая вьетнамская ласточка, Хоткинс! Возьмем его и выясним, как на шее его собаки оказался жетон солдата американской армии.

– После того, что мы сделали с его собачкой и родной деревней, вряд ли он горит желанием что-либо нам рассказать.

Нудс отмахнулся от меня как от назойливой мухи, сунул в рот окурок сигары и поднес к нему бледный огонек холодно клацнувшей зажигалки.

– Вечно ты все усложняешь! Мне щенок мигом все расскажет. Будет щебетать как местная лесная птаха на заре!

Нудс неприятно захихикал, вновь пробуждая во мне зверя. Мне захотелось сбросить его вниз на острые камни.

Однако мало ли чего мне хотелось. Я прекрасно понимал, что никогда не сделаю ничего подобного, и придется терпеть, причем, судя по всему, еще очень долго.

С некоторых пор я стал подозревать, что Нудс специально провоцировал меня, словно забавлялся. Как видно, будить во мне самые что ни на есть мерзкие чувства доставляло ему несказанное наслаждение, и он с нескрываемым удовольствием наблюдал за тем, как я борюсь с самим собой, преодолевая желание размозжить ему череп чем-нибудь тяжелым или проткнуть барабанную перепонку шомполом винтовки, потому что что-либо доказывать или объяснять этому выродку было совершенно бесполезно.

После того, как ребята скрытно оцепили пепелище, мы с Нудсом, не таясь, подошли к мальчику, однако он как будто нас не замечал. Прикрыв глаза, мальчуган все еще сидел на коленях и едва заметно раскачивался из стороны в сторону, словно пребывал в молитвенном трансе или погрузился в болезненную дрему.

Нудс как всегда был предельно вежлив.

– Эй, чурка вьетнамская, разуй свои желтые глаза, и смотри, кто с тобой разговаривает!

Мальчик продолжал сидеть как истукан, словно оглох. Нудс побелел, что не предвещало ничего хорошего. Он схватил парнишку за ухо, в ответ мальчуган с неожиданным проворством укусил его за кисть и выхватил «кольт» из его кобуры.

Оглушительно грохнул выстрел. Нудс завалился набок как подкошенный.

Я сбил пацаненка с ног, и он не успел снова выстрелить, на этот раз в меня. Тяжелый пистолет вылетел из его тонкой и до невозможности худой ручонки. Я кинулся к нему, чтобы схватить за шею и прижать к земле, однако он неожиданно бросил мне прямо в глаза горсть зернистой пыльной золы, и я на секунду ослеп, а когда вновь обрел способность видеть, пацана след простыл.

– Он исчез в развалинах вон той хижины, сэр! – сказали мне подбежавшие бойцы. – Мы не стреляли, потому что боялись вас задеть.

Я ринулся в развалины с пистолетом наперевес, однако никого внутри не обнаружил. Пацан словно сквозь землю провалился.

Наш медик перебинтовал Нудса. Рана оказалась не опасной. Пуля прошла навылет сквозь жирный бок, не задев ни одного жизненно важного органа.

Едва придя в себя, командир разразился грязными ругательствами. В это невозможно было поверить, но, тем не менее, он с пеной у рта, нисколько не стесняясь, обвинял меня в том, что я прохлопал мальчишку!

Нудс продолжал мастерски будить во мне все самое плохое. Вся его правильность потекла наружу подобно вонючей жиже из вышедшей из строя канализации.

Чтобы не слышать его бесноватых воплей, я удалился в развалины, – жалкий почерневший от сажи остов сгоревшей хижины, – и тщательно обследовал их. Мое внимание привлек аляповато сделанный каменный очаг.

Минуты осмотра оказалось достаточно, чтобы понять, что этот странно сработанный очаг в центре хижины является бутафорским, и в действительности маскирует тайный лаз. Я влез в подземелье, однако застрял, настолько тесным оказался проход, и ребята с трудом вытащили меня обратно.

– Проклятые крысиные норы! – сказал Нудс и бросил в лаз связку гранат, у нас был приличный запас.

Взрыв образовал на месте развалин воронку, мы долго копались в ней, однако лаз по-прежнему больше напоминал лисью нору, чем проход для людей, и мы снова остались ни с чем.

Зря мы надеялись, что ранение образумит нашего неуемного командира. Он приказал вырезать для него палку из фиги, – того самого дерева, под которым когда-то нашли убежище изгнанные из рая несчастные Адам и Ева, – и, опираясь на нее, скособоченный и злой, двинулся дальше.

– Желтые спляшут нам рок-н-ролл, обещаю!

Вот и все, что мы от него услышали в тот кошмарный день. Ах, если бы можно было отмотать время назад, тогда бы я ни за что на свете не остался под командованием этого придурковатого негодяя и перевелся бы в другое подразделение, едва прибыв в Сайгон.

Куда он нас повел, было известно лишь одному ветру. Скоро мне стало казаться, что он бредет просто так, лишь бы куда-то брести.

К вечеру мы вышли на какое-то крохотное рисовое поле, на котором трудился, согнувшись в три погибели, сухой коричневый старичок, больше похожий на мальчугана, внезапно состарившегося в свои неполные двенадцать лет.

Он приветливо улыбался нам, кланялся непрестанно и даже мог связать в предложение парочку английских слов. Внимательно посмотрев на Нудса, он сказал, что ему очень не нравится лицо нашего командира. Старик имел в виду его цвет.

Он отсыпал из своего цветастого мешочка в ладонь Нудса горсть сухой измельченной травы и наказал положить ее на горячую влажную тряпицу, а тряпицу прикрепить на ночь к ране и так проспать до утра.

– Сон лесит, да, да, сон лесит, и моя трава, однако, тосе лесит.

– А гашиша у тебя нет? – скривившись, сказал Нудс.

– Нет, однако, гасиса нет, дурная трава, нехоросая, убивает ум.