Александр Бруссуев - Полярник

— Пусть садятся на свой катер и приезжают на рейд. Хоть развлекутся, — добавил он.

Прав лоцман был, или нет, но капитан послушался. Таможенники тоже не стали настаивать, развернули свою передвижную лабораторию — и были таковы. Ни «пожалуйста», ни «до свиданья».

Капитан, одержимый, как манией величия, идеей возрождения судна до одному ему известных величин, естественно — чужими руками, но по его бредовым рекомендациям; старпом, мнящий себя на капитанском мостике, оттого и безжалостно давимый ленью в отношении своих прямых обязанностей; высокомерные исландские представители компании-фрахтователя, катающиеся на борту и сующие свои носы во все судовые дела; второй механик Андрюха, образец для подражания другим сэкондам; толпа урок, увлекающихся песнопениями и мелкими пакостями, приводящими к тяжелым последствиям — все это останется позади, дай только время. Все это будет вспоминаться дома, как забавный эпизод, длиной в треть года. Никто не сможет оценить тоски, никто не поверит страхам, преподнесенным в веселой и непринужденной манере рассказчиком. Никто никогда не сможет повторить пройденный мною путь. Да и слава богу! Каждый идет своей дорогой к ведомой, или неведомой цели своей жизни. Лишь бы путь этот был длинным, почти бесконечным.

Иногда хочется забыть некоторые вещи, даже воспоминания о которых могут навеять уныние и тоску. Вспомнить один раз, вновь переживая те события, испугаться и облегченно вздохнуть, оглянувшись кругом: слава богу, все уже позади! А потом забыть, не все напрочь, но самое ужасное. Отдавая дань впоследствии лишь только романтике, и ничему боле. Это возможно даже для меня, потому что вряд ли когда-нибудь буду перечитывать свои кошмары. К тому же хочется надеяться, что эта книга — последняя моя книга о море, по крайней мере, на ближайшие пару лет.

Северная Атлантика — достаточно грозная стихия в любое время года. Зимой ее характер не улучшается. Запихать бы Макаревича между Гренландией и Исландией в ноябре, посмотрел бы, как спел бы он «в сущности — буря пустяк»!

На заре своей карьеры любое волнение на море меня угнетало до тошноты. Выворачивался наизнанку и клял себя сквозь спазмы, зачем же я здесь оказался? Таблетки от морской болезни были еще не в ходу, поэтому терпел, как мог: валялся на палубе в любых удобных местах, отказывался от еды. Но тогда шторма были какими-то милосердными — пару дней от силы потреплют судно — и хорош. А, может быть, капитаны ставали на горло своим благоприобретенным комплексам синдбадов — мореходов и предпочитали отсидеться где-нибудь за островом, нежели бодаться с волнами?

Теперь все изменилось чудесным образом. Я почему-то притерпелся к качке и потерял привычку выворачиваться наизнанку. Капитаны, облеченные доверием сомнительных фрахтователей и безразличными ко всему судовладельцами, играют в укротителей стихии без всяких сомнений. В назидание море топит их суда, но уроки не усваиваются. Пароходы булькают на дно вместе с содержимым и удивленной командой. С каждым годом все чаще и чаще.

Приезд к нам нового капитана был встречен овациями со стороны племени урок. Впрочем, так ведут себя они всегда, надеясь на то, что это им когда-нибудь зачтется. Мне оставалось еще три месяца, поэтому радости я не испытал. Старый, как ветеран первой мировой войны, улыбающийся всем, голландец доверия у меня не вызывал.

— Все, Андрюха! — сказал я подвернувшемуся второму механику. — Теперь вся рыба наша!

— А разве бывает как-то по-другому? — вздохнул он в ответ.

Я только пожал плечами — может быть, где-то и у кого-то, но не здесь и не сейчас.

А капитан Мербек со счастливой улыбкой, выставляющей на всеобщее обозрение успешную работу новозеландских дантистов, возбужденно вращал глазами цвета весеннего неба по сторонам и кричал:

— Я счастлив, друзья мои, я счастлив! Я опять в море!

И даже крахмально белые волосы светились от воодушевления — казалось, что над головой плавает в воздухе нимб.

— Блажен, кто верует! — сказал Андрей, и мы пошли во мрачное вонючее чрево машинного отделения.

На северную Атлантику упал сезон диких штормов.

Почему с октября месяца этот район постоянно лихорадит — мы даже не задумывались. Принимали, как должное, что наши вояжи между северными островами увеличатся в полтора — два раза, готовились, как могли: не было в машинном отделении незакрепленной или незаклиненной вещи. И, если исходить из того, что мы все-таки вернулись в свое время по домам, то все шторма и ураганы мы выдержали. В смысле, хрупкие существа, созданные Богом по своему подобию, смогли перенести все тяготы и лишения, создаваемые нам безумной стихией. Не выдерживали мощные стальные конструкции, отказывались работать хитроумные многократно поуровнево защищенные микросхемы. А мы, из часа в час, борющиеся за выживаемость, только прислушивались к организму: как там сердце — еще не останавливается? И, не обнаруживая сколь заметного отклонения, вновь бросались в битву, перегружая свои вестибулярные аппараты, отказывая себе во сне по сорок — пятьдесят часов кряду, забывая, что значит горячая пища. Наверно, все это обязательно скажется потом, в старости. Но так уж с девяносто первого года повелось у граждан нашей некогда могучей страны: где — я, а где — завтра? Впрочем, опыт фронтовиков второй мировой войны тоже утешает: они перенесли все ужасы военного времени, самозабвенно боролись с разрухой, выдержали сомнительную перестройку, не сломались, когда государственные монстры в одночасье лишили их всех сбережений, и остались мудры и благоразумны. Невольно ловишь себя на мысли, что на неизбежных очередных похоронах ветерана, чей возраст навсегда остановился около цифры 80 (чуть меньше, или побольше — не суть), завидуешь ему — ведь он прошел весь свой век. А мы? Может быть, морская закалка поможет отодвинуть заурядный для этой страны пятидесятилетний порог, за которым небытие?

С морем шутить нельзя, стихия просто не замечает потуги противоборства и продолжает бесноваться, как ей вздумается, не делая никаких скидок на мужество и отвагу людей, угодивших в беду. Бонусы здесь не в ходу, разве что некое подобие экспириенса, но каждый шторм может отличаться от предыдущего. Поэтому и уповаешь на Бога, чтоб не отвернулся.

Через три дня после появления на судне Мербека нас ударила первая волна. Приложилась, так сказать, для проверки, какие выводы сделает капитан? Но старый морской волк только плечами пожал и, ни на йоту не отклонившись от курса, продолжал ехать, как прежде.

Судно кряхтело и скрипело, но не разваливалось. Было страшно, но страх прошел после первого же аларма. Стало некогда. А потом — вроде ничего, приспособились к хаотичному движению палубы под ногами. В каюте оторвался первый шкаф, вывалив все содержимое из себя на палубу. И оно, это содержимое, радостно ухватилось за предоставленную степень свободы. Когда я после работы поднялся к себе, то в броуновское движение уже были вовлечены доселе закрепленные стулья. Они весело скакали, бодались между собой, лягали стенки поверженного шкафа и теряли в боевом экстазе ноги. Тогда я удивился этой картине. Потом, позднее, удивляться перестал.