Феликс Соломоник - Стихи разных лет

В тусклом свете утро серо.
Нет любви, надежды, веры.
Ни намёка перспективы.
Где рассветы златогривы?

Где соловушкины трели?
Где пастушичьи свирели?
Вот ответ, звучащий мудро —
Там, где синеглазо утро.

Лазорево, румяно
Над клочьями тумана,
Поднявшись рано-рано
Звездой киноэкрана,
Взошло на сцену дня,
Чтоб разбудить меня.

Люблю его стремительно летящим —
Как хищный зверь, ликующий, урчащий,
Он в жертву впился тысячью когтей,
Живую плоть пронзая до костей.

Люблю его и тихим, моросящим,
Бредущим по полям и по багряным чащам.
Как инок – и с молитвой, и с сумой
Он в этом мире, веруя в иной.

Люблю его искрящимся, весёлым —
Он в новый день приходит новосёлом
И в радугах их семицветном кружеве,
Едва земли касаясь, кружит он.

Люблю его таким вот – многоликим
– Весёлым, буйствующим, тихим!

Надо ж, выпито вино
Голодранцами.
Это что там за кино
С танцами?

Я не буду танцевать,
Заинька.
Хорошо бы на кровать
Баиньки.

Не хочу я кофею
Даже с Томасом,
Хочешь, песенку спою
Пьяным голосом:

«Ой мой миленький опавший
Клён застынувший…»
Дорогая, я поддавший —
Я у финиша.

Кружева и кружевницы,
Как похожи – бледнолицы.
За бездонной синью взора
Скрыто таинство узора.

Образа, молитвы, свечи,
Белый голубь, смелый кречет,
Радость, слёзы, боль, отчаянье
Льётся нитью сердца тайна —

Словно строчки на станице
Кружева у кружевницы.

Где, в каком углу России сонной
Сердцем прикасаешься к струне?
Голосом, как бомбой многотонной
Ударяешь ты по тишине?

Магнитофоны лишь гудят, как пчёлы,
Песни разнося по всей стране.
Их горький мёд пьют города и сёла,
Разведя на водке и вине.

Только сам ты не пошлёшь отныне
В бой со сцены песенную рать.
И хмельной не будешь на вершине,
Чуть другим завидуя, стоять.

Ты не кликнешь в образе Хлопуши
За собой на липовую медь
Трахнуть так, чтоб отряхнули души
Дремотой навеянную бредь.

Там в Москве, в Ваганьковском пределе
Заперли тебя в земную твердь,
Чтобы струны больше не звенели
И невмочь чтоб было песни петь.

В непроглядной темени и стыни,
Не имея сил её нести,
Ты Россию обнял, как святыню,
На века прижав к своей груди.

Я смотрю, и мороз пробегает по коже:
От утра до утра, от утра до утра —
Закрываю глаза, открываю и вижу всё то же
Я сегодня, что видел вчера.

Не до рыцарских дел, Дон-Кихоты – бродяги
– Им теперь лишь в музеях стоять.
От бездействия ржавчиной съедены шпаги
И блестит лишь одна рукоять.

Я смотрю, и мороз пробегает по коже:
От утра до утра, от утра до утра
Закрываю глаза, открываю и вижу всё то же
Я сегодня, что видел вчера.

Словно в диком лесу, лиходеи пронзительно свищут,
Наступают на пятки, оттесняя саженью в плечах,
Бьют под рёбра локтем и в лицо кулачищем,
А в глазах – пустота ледяная в глазах.

Я смотрю, и мороз пробегает по коже:
От утра до утра, от утра до утра —
Закрываю глаза, открываю и вижу всё то же
Я сегодня, что видел вчера.

Манны с неба не жду, не ищу я зарытого клада,
Протираю глаза я до хруста в кистях,
Чтоб стряхнуть наваждение, большего мне и не надо,
Но по-прежнему тени качаются на фонарях.

Я смотрю, и мороз пробегает по коже:
От утра до утра, от утра до утра —
Закрываю глаза, открываю и вижу всё то же
Я сегодня, что видел вчера.

И мне чудится, что миллион невидимок
К нам пришли и всё точат, как ржа.
Ведь на всех этажах лишь следы от ботинок
И от этих следов чья-то слепнет душа.

Я смотрю, и мороз пробегает по коже:
От утра до утра, от утра до утра —
Закрываю глаза, открываю и вижу всё то же
Я сегодня, что видел вчера.

Чей-то происк или блуд,
Только ряд за рядом
Мимо «пыжиков» идут
«Кролики» парадом.

Крики слышны из рядов
В радостном волнении:
Каждый «кролик», мол, готов
Сдать без промедления

Без остатка скорняку
Мех свой вместе с кожей.
А они глядят в толпу —
Вот такие рожи.

Что им «кролик»? – Он не брат,
И кричит он сдуру.
Этот «пыжик» знает, гад,
Всё про диктатуру.

Все воруют. То не мода:
Жизнь не в жизнь без воровства!
На Руси так от природы —
Привыкаем сызмальства! —

Начал так со мной водитель
Этот странный разговор.
Я вообще-то не любитель
Затевать бесплодный спор,

Но вступился и с напором,
В зеркальце скрестив с ним взор:
– Каждого считаешь вором,
То, выходит, сам ты – вор.

– А то как же? – Я опешил.
Обходного нет пути.
Прочеши темя до плеши —
Мысли нужной не найти.

Если прав он, я замаран,
Как частица бытия,
И одна должна быть кара
Для него и для меня.

Вывод здесь один бесспорен —
Спора нашего венец:
Он, глядящий прямо в корень,
Правдолюбец, а я – лжец.

Вместо двух с полтиной трёшку
Дал и вышел. Сдачи нет.
Вокруг плошки каждый с ложкой,
Как водитель, так и мент.

Тридцать девятая весна
Пошла от той весны,
Когда топтала мир война,
А я не знал войны.

Твоим объятьем защищён
От тех метелей злых,
Не слышал я предсмертный стон,
Не видел скорбь живых.

Что кровью, а не молоком
Поит война – не знал
Тогда, когда беззубым ртом
Пустую грудь терзал.

Зайдясь до синевы, орал,
Рвал голод горло мне
И крик мой вызовом звучал
Грохочущей войне.

Я понял, сквозь меня года,
Когда прошли толпой,
Что отдавала мне тогда
Ты часть себя самой.

И то твоё, пока дышу,
В себе я сохраню,
Твою любовь, твою слезу
И сердца боль твою.

В белую грудь, как в подушку зарыться.
Пусть не влюбиться, а только забыться
От всяких материй, различных субстанций,
От мчащихся мимо полустанков и станций,
Отвлечься от времени быстро летящего,
От нашего прошлого и настоящего.
Остановить даже мысли течение
– Пусть всё поглотившее наступит забвение!
Такое забвение доступно лишь мёртвым,
И слабость свою посылаю я к чёрту.
Что было, то было – со счетов не сброшу,
Буду нести до конца свою ношу:
Груз одиночества, радость общения,
Все понедельники и воскресения.