Марк Цицерон - Об ораторе

35.Таким образом, для нахождения содержания оратору необходимы три вещи: проницательность, затем разумение (или, коль угодно так назвать, наука) и, в-третьих, усердие. На первое место я, разумеется, должен поставить дарование, но ведь и самое дарование побуждается к деятельности усердием — (148) усердием, повторяю, которое как повсюду, так и в защите дел имеет наибольшую силу. Его нам особенно надо развивать, его всегда надо применять, нет ничего, с чем бы оно не справилось. Чтобы углубленно познать дело, как я прежде всего сказал, надобно усердие; чтобы внимательно выслушать противника, чтобы уловить не только его мысли, но и все его слова и даже все выражения его лица, которые обычно показывают ход мыслей, надобно усердие. (149) Однако, чтобы себя при этом не выдать и чтобы противник не увидел тут какой–нибудь для себя выгоды, надобно благоразумие. Затем, чтобы постоянно иметь в виду те источники доказательств, о которых я расскажу немного погодя, чтобы глубоко вникнуть в дело, чтобы старательно и неослабно его обдумывать, надобно усердие; и чтобы при этом все озарялось, так сказать, светочем памяти, голоса и силы выражений, опять–таки надобно усердие [295] Заключительное «надобно усердие» — дополнение Эрнести, принятое почти всеми издателями; в рукописях — лакуна или произвольные дополнения переписчиков. . (150) И вот между дарованием и усердием совсем немного места остается науке. Наука указывает только, где искать и где находится то, что ты стремишься найти; остальное достигается старанием, вниманием, обдумыванием, бдительностью, настойчивостью, трудом, то есть, чтобы сказать одним словом, все тем же усердием — вот достоинство, в котором заключены все остальные достоинства. (151) Разве мы не видим, как изобильна и обстоятельна речь философов, которые, я полагаю (но тебе, Катул, это виднее), не предписывают никаких правил речи и тем не менее берутся рассуждать о любом предмете и говорят о нем изобильно и обстоятельно.

— Да, — сказал Катул, — ты верно говоришь, Антоний: большинство философов не предлагают никаких правил речи, и тем не менее у них наготове все то, что надо сказать о любом предмете. Но тот самый Аристотель [296] Аристотель — и меется в виду его «Топика» в восьми книгах; Цицерон знал это сочинение и впоследствии сокращенно изложил его в своей собственной «Топике». , которым я так восхищаюсь, установил несколько источников, из которых можно извлечь основание всякого доказательства не только для философского прения, но и для нашего, судебного. И ты, Антоний, в твоей речи уже давно следуешь, не отклоняясь, прямо по стопам этого философа — то ли из–за сходства твоего ума с его божественным дарованием, то ли потому, что ты читал и изучал его сочинения, что мне кажется гораздо вероятнее. Я ведь вижу, что ты занимался греческой литературой усерднее, чем мы предполагали.

(153) — Скажу тебе всю правду, Катул, — отвечал Антоний. — Я всегда был убежден, что в нашем обществе будет более приятен и вызовет более к себе доверия такой оратор, который будет обнаруживать как можно менее искусства и вовсе никакой греческой учености. Однако же, с другой стороны, я счел бы себя бессловесным скотом, а не человеком, если бы не прислушался к этим грекам, которые ухватывают, присваивают, обсуждают столь важные вопросы и даже обещают открыть людям способ и видеть предметы [297] И видеть предметы — п еречисляются три части философии: физика, этика и диалектика. самые сокровенные, и жить хорошо, и говорить обстоятельно. Если и не всякий решится слушать их открыто, дабы не ронять себя в глазах сограждан, то все–таки можно, подслушивая, ловить их слова и издали внимать тому, что они проповедуют. Так я и поступил, Катул, и слегка отведал то, как все они ведут дела и на какие роды их разделяют.

37.(154) — Честное слово, — сказал Катул, ты со слишком уж большой опаской, точно к какой–то скале Сирен [298] Точно к какой–то скале сирен — в ернее, «точно к каким–то скалам, куда влечет тебя наслаждение» (ad aliquem libidinis scopulum); намек на Сирен, сладострастным пением заманивавших Одиссея. , обратился к философии; а ведь ею никогда не пренебрегало наше общество. Некогда Италия была набита пифагорейцами, во власти которых находилась так называемая Великая Греция [299] Великая Греция — т ак была названа Южная Италия, по берегам которой в VII–VI вв. выросло множество греческих колоний. ; поэтому некоторые даже утверждают, что пифагорейцем был и наш царь Нума Помпилий [300] Расцвет пифагорейства в южной Италии относится к VI–V вв., правление легендарного Нумы Помпилия в Риме относится к концу VIII в. до н. э. На этом хронологическом недоразумении Цицерон останавливается также в «О государстве», II, 15, 28 и в «Тускуланских беседах», IV, 1, 2. , который жил на много лет раньше самого Пифагора и которого должно считать даже еще более замечательным уже потому, что он постиг мудрость устроения государства почти на два столетия раньше, чем греки догадались о ее существовании. И, конечно, наше государство не породило никого более славного, более влиятельного, более высоко просвещенного, чем Публий Африкан, Гай Лелий и Луций Фурий, которые всегда открыто общались с образованнейшими людьми из Греции. (155) Я и сам не раз от них слышал, как рады были и они, и многие другие первые лица нашего общества, когда афиняне по важнейшим своим делам [301] По важнейшим для них делам — а финяне спорили с беотийцами за крепость Ороп, третейский суд решил дело в пользу беотийцев и наложил на Афины 500 талантов штрафа; посольство Карнеада просило о снижении этой непомерной суммы. отправили в сенат послами знаменитейших философов того времени — Карнеада, Критолая и Диогена — и пока послы были в Риме, и сами эти мужи, да и многие другие были постоянными их слушателями. Поэтому, Антоний, я прямо изумляюсь, почему ты, имея таких свидетелей, все–таки объявляешь настоящую войну философии, как какой–нибудь пакувиевский Зет [302] Зет — д ействующее лицо трагедии Пакувия «Антиопа» (переработка одноименной трагедии Еврипида): грубый силач Зет был братом искусника–музыканта Амфиона и спорил с ним о пользе музыки. Эта тема и эти образы были в ходу и в риторских школах, как видно из «Риторики для Геренния», II, 27, 43. .

(156) — И не думаю! — сказал Антоний. — Просто я решил, как Неоптолем у Энния, что «философствовать помалу, не помногу надобно!» [303] Цитата из трагедии Энния «Неоптолем». То же сопоставление пакувиевского Зета и энниевского Неоптолема повторяется в трактате «О государстве», I, 18, 30.

Но вот что я думаю и вот что хотел сказать: я не против этих занятий, если знать в них меру; но считаю, что для оратора невыгодно, когда судьи догадываются об этих его занятиях и подозревают его в искусственных приемах, — это подрывает и уважение к оратору, и доверие к его речи.