Экикэн Кайбара - Поучение в радости. Мешок премудростей горожанину в помощь

Нисикава Дзёкэн придерживался конфуцианских моральных установок, но не принадлежал ни к какой конкретной школе и был избавлен от излишней ригидности.

Несмотря на свой нравоучительный запал, Нисикава крепко стоял на земле, не доходил до крайностей, не требовал от людей (и себя!) невозможного. Вот «некий человек» во вполне конфуцианском духе разъясняет, что бывают радости высокие и низкие, и радостей низких (чревоугодие, распутство, развлечения) следует избегать. И тут несогласный голос подаёт сам автор: «Всё-таки твоей истинной радости мне мало. Мне хочется радостей низких. Когда с едой, питьем и женщинами дело обстоит хорошо, то это и называется истинной радостью». Сказав так, Нисикава рассмеялся (№ 81), ибо знал цену относительности слов, а с ними и дел. Поэтика, которой придерживался Нисикава, временами допускала отход от окончательной серьёзности и даже глумление над основополагающими постулатами конфуцианства. Вот его собеседник важно утверждает, что самый главный повод для человеческой гордости — это то, что он главный среди тьмы вещей. Но следующее утверждение не может не насторожить слушателя: «Даже нищий попрошайка более уважаем, чем Цилинь и феникс [39] Ринхо: (ринпо:) 麟鳳 — наиболее почитаемые зооморфные мифологические существа китайского происхождения. . Человек гордится тем, что он человек, он должен помнить про свою наилучшесть». Совершив такой словесный пируэт, собеседник долго не мог унять смеха (№ 26).

Много говоря о Небе, Нисикава не забывал и о земле, что вызывает у нынешнего переводчика и комментатора чувство симпатии.

Если переключиться в более серьёзный регистр, то, как и Кайбара Экикэн, Нисикава не мог обойтись без определения радости и счастья. Это состояние души он связывал прежде всего с удовлетворённостью горожанина своим социальным положением. «Хотя в древности из всех простолюдинов горожане стояли ниже всех, с какого-то времени, когда в Поднебесной пошли в ход золото и серебро, горожане стали обладателями золота, серебра и сокровищ Поднебесной, и тогда они стали предоставлять их даже людям благородным и стали как бы выше крестьян. Так что за последнюю сотню лет, когда Поднебесная обрела спокойствие, из числа горожан вышли многие учёные-конфуцианцы, врачи, поэты, мастера чайной церемонии. Вода находится ниже тьмы вещей, но именно она увлажняет и пускает их в рост. Горожане занимают последнее место среди четырёх сословий, ，но они приносят пользу пяти чинам. Родиться в таком мире и в таком положении — это ли не настоящее счастье! Находиться внизу и не уступать верху, не завидовать сильным, пребывать в простоте и скромности, занимать соответствующее положение, радоваться, как радуется вол своим сотоварищам,— в этом и состоит радость жизни» (№ 1).

Многие современные публицисты-историки, находящиеся под воздействием идеологических флюидов своего времени, часто обнаруживают в сословном характере японского общества только отрицательные черты, унижающие «достоинство» человека. На самом деле ситуация, разумеется, не может истолковываться столь однозначно. Нисикава Дзёкэн не мечтал о переходе в самурайское сословие, в положении горожанина он находил немало достоинств. Он считал, что самурайская верность сюзерену наносит ущерб высшей ценности — соблюдению сыновнего долга (№ 13). Свойственный для самурайства культ силы тоже возмущает его. Сославшись на один самурайский трактат, где утверждалось, что «воину позволяется забрать себе чужую землю» (а это был расхожим допущением эпохи междоусобных войн) [40] Многочисленные примеры захвата земельной собственности приводятся в: Ламерс Й.П. Японский тиран. Новый взгляд на японского полководца Ода Нобунага.— СПб.: Евразия, 2012. , Нисикава решительно возражает: «Трудно согласиться с этим. Горожанин не управляет людьми — люди управляют им, а потому горожане не пишут в своих сочинениях таких ужасных вещей» (№ 72).

В эпоху Токугава Япония подвергла себя добровольной самоизоляции, отношения с заграницей свелись к минимуму. Всё европейское (христианское) подлежало безоговорочному осуждению, поскольку вступало в конфликт с основополагающими местными ценностями. Более сложным оказалось отношение к Китаю, который в течение многих веков играл для Японии роль культурного донора. В предыдущий период в Японии господствовала картина мира, согласно которой крошечная и раздираемая усобицами Япония находилась на периферии культурного центра, который помещали или в Индии (так считали буддисты), или в Китае (так полагали приверженцы различных китайских учений). Но в период Токугава ситуация решительно меняется — мирная жизнь и независимость страны (в то время как «исконно-настоящий» Китай был завоеван маньчжурами, а Индия — моголами) способствовали росту гордости за родину и пересмотру устоявшегося мнения об ущербности Японии.

Проблема культурных заимствований, соотношения «своего» и «чужого» активно обсуждалась мыслителями эпохи Токугава. Наиболее радикальную позицию занимали представители «школы национального учения», которые фанатично доказывали превосходство «исконной» японской культуры над иноземной [41] Наиболее репрезентативную на русском языке подборку сочинений представителей школы «кокугаку» см.: Синто. Путь японских богов / под ред. А.М. Ермаковой, Г.Е. Комаровского и А.Н. Мещерякова.— СПб.: Гиперион, 2002. . «Исконная» японская культура — это культура, хронологически соотносимая со временем синтоистского мифа и правлениями первых легендарных «императоров». Её чистота и незапятнанность были позднее «испорчены» (буквально «испачканы» или «запятнаны») китайским лжемудрствованием и буддизмом, которые должны быть осуждены и отвергнуты. Конфуцианство и его последователи попадали для нативистов в категорию «кангаку» («китайское учение»), которое было для них бранным словом. Показательным примером может послужить сборник пятистиший-танка, сложенных Мотоори Норинага, одним из столпов «национального учения» [42] О Мотоори Норинага см. на русском языке: Михайлова Ю.Д. Мотоори Норинага. Жизнь и творчество.— М.: Наука, 1988. . Этот сборник называется «Сто стихов яшмового копья» («Тамабоко хякусю»), где Мотоори Норинага удалось придать своим стихам почти публицистический задор, который не слишком свойствен для танка. Китай и «китайское» в этих стихотворениях впрямую поминаются 17 раз — и ни одного раза в положительном значении. Одно из стихотворений гласило: «Если станешь подражать китайским обыкновениям, то даже истинное сердце наполнится ложью» [43] Фукко синто:.— Токио, 1935. Т. 1. № 90. С. 309. .

Представители «национального учения» пользовались при жизни определённым авторитетом (они сделаются настоящими «властителями умов» только во второй половине эпохи Мэйдзи), но их назойливая апелляция к синтоистскому мифу и императорской династии как наследнице богов была раздражающим фактором для сёгуната, который постоянно испытывал дефицит легитимности. Представители «национальной школы» не подлежали преследованию, но многие их сочинения были известны лишь в рукописных списках, власть дистанцировалась от нативистов, и никаких должностей в государственном аппарате они не занимали. Это было действительно «низовое» движение, самураи в нём практически отсутствовали. Сёгунат сделал своей основной идеологической опорой конфуцианство, и основная часть мыслителей периода Токугава занимала более умеренную позицию по отношению к «настоящему» Китаю, под которым подразумевался Китай не нынешний, а древний, породивший плеяду великих мудрецов. Нисикава тоже полагал, что при нынешней «дикой» кочевнической династии Цин заветы великих мудрецов были позабыты. Древние мудрецы жили в древнем Китае. При этом местонахождение Истины имеет второстепенное значение. Время важнее места — Нисикава полагал, что нынешние нравы одинаково нехороши и в Японии, и в Китае, и в Индии.