Экикэн Кайбара - Поучение в радости. Мешок премудростей горожанину в помощь

Следующий пример касается различного восприятия японцами и китайцами одних и тех же норм морали. Сформулированные в Китае принципы социального общежития получили широчайшее распространение и в Японии. К ним относятся прежде всего «пять связей» ( яп. горин, кит . улунь 五倫: нормы взаимоотношений между господином и подданным, отцом и сыном, мужем и женой, взрослым и ребёнком, между друзьями) и «пять постоянств» ( яп. годзё, кит . учан 五常 — человеколюбие, долг, ритуал, мудрость, верность/искренность). Этими понятиями широко пользуется и Нисикава Дзёкэн. Однако, по его мнению, применение этих норм имеет в Японии свои особенности. В Китае делается упор на человеколюбие и мудрость, в Японии — на долг и мужество (бесстрашие).

Для доказательства своего тезиса Нисикава приводит историю о министре Хань Вэй (1008—1075), который служил при Сунском дворе (№ 138). Когда этот мудрый и добродетельный человек однажды заночевал в святилище, к нему нагрянул грабитель. Хань Вэй безропотно отдал ему всю утварь, имевшуюся в святилище, а когда грабитель вознамерился обезглавить его, не стал просить о пощаде и покорно вытянул шею. Грабитель расчувствовался перед таким бесстрашием и объявил Хань Вэя самым достойным мужем во всей Поднебесной. Испытывая его благородство, он взял обещание, что Хань Вэй не станет рассказывать о случившемся. Хань Вэй сдержал слово, однако впоследствии грабителя изловили и приговорили к смертной казни за другое преступление. Желая, чтобы добродетельность Хань Вэя стала известна людям, грабитель поведал о бесстрашии Хань Вэя.

Нисикава Дзёкэн комментирует эту историю следующим образом. «Если бы такое случилось в Японии, и Хань Вэй повёл бы себя так же мягко и податливо, как он себя повёл, то женщины и девушки, монахи и послушники сочли бы его за человека выдержанного и удивительного. Что до самураев, то — вне зависимости от своего положения — каждый из них непременно обругал бы его за трусость и заключил, что Хань Вэй не достоин своей должности. Если бы горожанин или простолюдин обмолвился, что такие дела следует решать добросердечно и полюбовно, он заслужил бы только насмешку. Если воров расплодится много, жить станет невозможно. Подставлять шею разбойнику — трусость. На сей раз разбойник умилился достоинствам Хань Вэя, но ведь могло быть и иначе. Прискорбно, что подчинённых Хань Вэя не было с ним и они не узнали про проступок своего начальника. В Японии посчитали бы Хань Вэя ужасным преступником. Он послушался требований разбойника хранить молчание и держал при себе тайну многие годы. Разве он сделал это не из-за страха нажить себе смертельного врага? Не таков Путь Богов в Японии».

Нисикава Дзёкэн полагает, что бесстрашие перед лицом смерти и вправду является необходимым качеством благородного мужа. Но смерть от руки разбойника и смерть от руки сюзерена — разные вещи. Поэтому его так восхищает мужественный воин Ота Докан (1432—1486) — популярный герой средневековых легенд и преданий. Он был оклеветан и убит по приказу его господина Огигаяцу, но безропотно принял смерть. «Только невозможно представить, чтобы Докан подставил голову вору. В этом отношении китайские и японские представления о человеколюбии и мужестве благородного мужа не совпадают. Это несовпадение касается не только человеколюбия и мужества: всё, что пришло из Китая, преображается в этой стране само собой в соответствии с её естеством. Заимствованное не может оставаться таким, каким оно было, поскольку не отвечает природному естеству здешней воды и земли. Поэтому и китайские мудрые книги должны изучаться с учётом природного сердца этой страны. То же самое верно и в отношении церемоний, утвари, письма. В своей стране следует уважать образцы своей страны. Навеянная божествами скромность и прямота — вот в чём состоит дух нашей страны, которому не научиться у других стран».

Следующим пунктом неприятия китайских обыкновений является отношение к верховному правителю. В древности японский двор заимствовал из Китая многие управленческие принципы, но идея о том, что каждая династия с неизбежностью растрачивает свою добродетельность и подлежит смене, после некоторых колебаний была отвергнута [49] Об особенностях устройства политической системы раннесредневековой Японии см.: Родин С.А. Политическая культура традиционной Японии. История японской культуры.— М.: Наталис, 2011. С. 9-65. . Осознание того, что уникальной особенностью Японии является обусловленная синтоистскими божествами несменяемость правящей династии, особенно усиливается после обнародования труда Китабатакэ Тикафуса (1293—1354) «Дзинно сётоки» («Записи о правильном божественном наследовании», 1343 г.) [50] Частичный перевод см.: Дзинносётоки / Пер. с яп. Е.К. Симоновой-Гудзенко.— Синто. Путь японских богов.— СПб.: Гиперион, 2002. Т. 2. О генезнсе концепта «божественной страны» см.: Трубникова Н.Н. Рассуждения о Японии как «стране богов» в XIII в.— Вопросы философии. 2012. № 8. С. 85-94. .

Нисикава Дзёкэн также находится в русле ставших расхожими к тому времени представлений о том, что китайские идеи о верховной власти ни в коем случае не подходят для Японии. Он полагает, что в Японии совершенно невозможно появление такого мыслителя, как Мэн-цзы, который утверждал: если правитель смотрит на подданных как на траву и пыль, тогда и подданные смотрят на правителя как на своего врага. Такая эмоция является оправданием для свержения Сына Неба, и такое явление обычно для Китая. «Сердца людей в Японии не могут позволить такого. Иногда и вправду находились люди, которые хотели лишить императора трона, но они жили недолго — небесная кара настигала их. Поэтому-то трон не занимали люди, которые не принадлежали к потомкам божеств, что отражает природное естество этой страны-династии. Слова Мэн-цзы о том, что можно считать врагом государя… являются недопустимыми по отношению к Сыну Неба» (№ 139).

При таком подходе, лишающем «народа» права реагировать на качество власти, он лишается права на историческую субъектность, которой обладает только сама верховная власть — она-то и должна являться генератором исторического движения. В нашем случае речь должна идти, скорее, о том, что власть в идеале выступает в качестве генератора покоя и тормоза такого движения. В связи с этим японский императорский двор, в отличие от китайского, выступает в качестве хранителя традиции, само понятие которой имеет исключительно положительные коннотации, ибо зарождение этой традиции относится к «золотому веку».

Нисикава Дзёкэн показывает благодатность несменяемости династии на таком примере: «В давние времена из китайской земли пришёл обычай делать вывески, указывающие на название храма, святилища, мавзолея. Древние вывески выполнены искусно, их не писали простолюдины без должности и ранга. На внешней стороне не указывалось имя каллиграфа. На надписях, выполненных известными мастерами в старых храмах и святилищах Киото, имя мастера обычно отсутствует… Вывеска обозначается иероглифом “лоб” 額. Имеется в виду, что лицо статуи божества, расположено высоко, так что даже высокопоставленные верующие смотрят на божество снизу вверх, что выражает чувство почтения. Поэтому даже аристократы, люди уважаемые и начальственные, а также высокодобродетельные и высокопоставленные монахи не ставили своей подписи на вывесках. Тем они выражали свою почтительность. Так же обстояли дела и в древнем Китае. Обычай передался нам из другой страны, но в Китае менялись династии и их имена, прежние придворные нравы и обычаи забывались, а вот в Японии династия не знала перерыва с самого основания, Сыны Неба принадлежали к одному роду, и поэтому древние придворные обычаи сохранились до сих пор. Так получилось, что усвоенное нами из китайской страны было там утеряно, а вот в Японии многое из того сохранилось. Очень хорошо обстоят у нас дела и с церемониальностью, и с уважением к святилищам.