Коллектив авторов - Антология средневековой мысли. Том 1

В «Комментарии к „Категориям" Аристотеля» Боэций терминами aequivoca и univoca передал Аристотелевы «омонимы» и «синонимы», добавив к ним еще multivoca и diversivoca и пояснив, что все они при определенной направленности внимания могут стать эквивокативными, т. е. двуосмысленными, ибо главным в этих именованиях является установка на голос и его интенсивность, способные постоянно менять смысл произносимого. См.: Boetius. In Categorias Aristotelis commentaria // PL. T. 64. Col. 163-167.

В «Комментарии к „Категориям" Аристотеля» в главе «О равно- или дву-осмысленном» (De aequivoca) Боэций так объясняет эти термины: единосмысленными называются вещи, у которых совпадают имя и определение, многосмысленными — те, у которых имена разные, но единое определение и назначение, равноосмысленными — те, у которых имя одно, а определение другое, разноосмысленные — те, у которых не совпадают ни имя, ни определение.

Т. е. показывается двуосмысленность определения, позволяющая его называть описанием.

Или: «представители разных других философских школ» (Боэций. Против Евтихия и Нестория. С. 170).

«Природа есть начало движения» — цитата из «Физики» Аристотеля (Аристотель. Сочинения. Т. 3. С. 103, 228 и др.).

См.: Аристотель. Физика. С. 104 и др.

Гильберт различает «природное» и «естественное». Первое выражают не только термины natura, nativus, genero, generatio, второе — genuinus, двуосмысленный термин: одно его значение (от gigno) — природный как неподдельный, истинный, а другое (от gena) связано с глазной орбитой и прикрывающим ее веком. Само это словоупотребление, если его рассмотреть в связи с анализом Гильбертом всех возможностей и способностей субстанции как телесной, так и бестелесной, чрезвычайно важно, ибо вводит Аристотелеву идею становления в новый философский контекст, обнаруживая «подпорки», соединяющие воедино, не давая распасться, рожденное с естественным, конципированные к тому общим словом „природа" В этой точке соединения, скажем, в этом соединяющем гене вечное не только репрезентируется, но и обнаруживает свое полное присутствие, а глазная орбита есть сфера соединения разных мерцающих (в силу природного возникновения-уничтожения) точек зрения.

Категории Аристотеля, то есть «слова, высказываемые вне всякой связи» (Аристотель. Категории. М., 1939. С. 6), рассматриваются изначально как разновидности любой из них — качества или, как мы увидим ниже, — количества, которое образует и самое сущность (см. рассуждения о «ничто»), то есть категории лишаются своей категоричности.

Элементы — стихии: огонь, вода, воздух, земля.

Ср.: «Дело тут вот в чем: деревянное ложе, [например], также непременно будет стремиться вниз, и падает вниз оно привходящим образом» (Боэций. Против Евтихия и Нестория. С. 170).

Этим и дальнейшим рассуждением обосновываются, по крайней мере, две вещи, на которые хотелось бы обратить внимание:

1) Средневековая онтология случайного. В № 9 журнала «Вопросы философии» за 1996 г. опубликована статья Ю. В. Чайковского «Степени случайности и эволюции», где он, ссылаясь на Боэция, говорит о том, что Средневековье игнорировало проблему случайного как онтологическую, опираясь на неточно, на мой взгляд, прочитанное «Утешение философией» Боэция. О том, как продумывалась эта проблема в Средние века см. мои работы: Слово и текст в средневековой культуре. История: миф, время, загадка. М., 1994; Верующий разум. К истории средневековой философии. Архангельск, 1995; Верующий разум. Книга Бытия и Салический закон. Архангельск, 1995 (ст. «Прецедент Салического закона», а также: Хоружий С. С. Введение и Аналитический словарь исихастской антропологии // Синергия. М., 1995.

2) Вещь становится истинной не тогда, когда получила имя (поименованное нечто — aliquid, то есть «что», иное, чем другое «что», — всегда подразумевает это невидимое «иное что») или когда с нею что-то происходит (ложе падает не в силу того, что оно — ложе, а в силу того, что оно — земля, то есть падает нечто, имеющее другое имя). Она оказывается этой, реальной вещью и не в воображении: бытие вещью и воображение вещи — это формы реальности, причем без реальности воображения тело не стало бы телом. Можно сказать, что все аффекции в теле происходят только с учетом воображения и образуют плоть. Гильберт же тонко отличает реальность от истинности, ибо последняя может быть неовеществленной. Истинной вещь становится тогда, когда выполняет конкретную, только ей присущую функцию этой вещи. Функция же ложа в том, чтобы на нем лежали, причем в данный конкретный момент, в любом другом случае оно — лишь образ ложа, как и весь мир — лишь образ мира, если он не исполняет функцию «чистого единства», а любимое всем Средневековьем местоимение «это» чаще всего указывает — причем столь же определенно — на «то». Репрезентация есть условие презентации, полного присутствия «того», как и наоборот: лишь при полном присутствии «того» возможна репрезентация «этого»: случайное соединение земли и дерева (рода и вида) обеспечивало полное онтологическое присутствие ложа. Более того, эта функция обеспечена не природой, а искусством. Земля, которая есть род ложа, тоже может быть местом, где лежат, но она элемент, стихия, природа, ее функция — в ином. Если рассматривать ее (как и другие элементы) в плане проблемы универсалий, то она есть общее выражение не лежбища, а низа. Nihil же образуется силой воображения «между» порождающим (им может быть и Бог) и искусственным (им могут быть и элементы в качестве тварных). У «ничто» не местоположение, а предположение, где нет ни вещи, ни имени, а только туманный образ чего-то еще безымянного. Потому «ничто» — предельная универсалия, «схватывающая» в воображении вещь и не-вещь, бессловесное и имя.

Термины affectio, affectus, частые у Гильберта Порретанского, не означают просто субъектно-эмотивные состояния. Они являются указаниями на онтологические структуры реальности, чему свидетельство — дальнейшее изложение. Ср. сопоставления affectus и effectus в «Теологии Высшего Блага» Абеляра, опубликованной в его «Тео-логических трактатах» (Абеляр. Тео-логические трактаты).

В этом, как очевидно, пункт разногласия с Боэцием, который в определение природы включил, как мы помним, «все вещи, которые каким-либо образом существуют».

Само это словоупотребление (игра слов — accessus и abscessus) весьма характерно для Гильберта с почти физиологическим описанием природности с ее словно бы медицинскими «предрасположениями» (accessus) и «нарывами» (abscessus), свидетельствующими о неизменном свойстве мира к изменению своей конфигурации.