Фернандо де Рохас - Селестина

Однако в 90-х годах XV века пагубные последствия внутренней и внешней политики, вконец разорившей хозяйство Испании, не были так ощутимы. Города в это время еще переживают полосу подъема, и расправа Исабеллы со своевольной знатью действует как благо­приятный фактор в жизни страны, немало страдавшей от феодальных усобиц. Расцвет городов сказывался и в культурной жизни Испании. В том же 1492 году выходит первая грамматика испанского языка. Ее автор, видный гуманист, «отец испанской филологии», Антонио Небриха, с полным сознанием стоящих перед ним задач пишет, что его «всегдашней мыслью и желанием было возвеличить дела своей нации». И в этом же 1492 году рождается испанский светский театр — в первых постановках пьес «патриарха испанской драмы» Хуана дель Энсина.

В такой обстановке всестороннего национального подъема и была создана «Селестина». Черты критицизма и смелое реалистическое изображение жизни делают драму Рохаса ярким памятником своего времени. Но и двойственностью мироощущения, в котором еще живучи средневековые традиции, произведение Рохаса отразило относитель­ную слабость прогрессивных сил Испании этого периода, обусловив­шую в недалеком будущем их поражение в схватке с силами феодаль­ной реакции.

Подобно поэме Данте и сборнику рассказов Чосера, «Селестина» — творение переходного времени, свод средневековой культуры, в котором явно проступают ростки новой жизни, обращенные к буду­щему.

Современному читателю больше всего бросается в глаза насыщен­ность «Трагикомедии о Калисто и Мелибее» средневеково-назидатель­ными элементами. Начиная с подзаголовка («сочиненная в назидание влюбленным безумцам...») или вступительного письма автора и вплоть до заключительного монолога, проникнутого глубокой горечью, через все произведение проходит идея человеческой слабости, мрачная тема греховности страстей, ведущих человека к гибели. Этим «Селестина» резко отличается от жизнерадостных «Кентерберийских рас­сказов».

Дидактическим началом пропитано все произведение, речи всех действующих лиц, — рассуждают здесь все, герои и героини, старики и молодежь, господа и слуги. Средневековый читатель питал особый интерес к отточенным афоризмам подобной житейской мудрости, к «позолоченным пилюлям», где сочетается приятное чтение с полезным поучением. И средневековый писатель, как трудолюбивая пчела, чер­пает эти изречения из всевозможных источников — библейских и античных, языческих и христианских, книжных и народных. Традиция испанской прозы — не без влияния арабско-мусульманской повести — сохраняет этот вкус к назидательным изречениям и поговоркам вплоть до авторов «пикарескного» (плутовского) жанра. И успех знаменитого плутовского романа «Гусман де Альфараче» еще в XVII веке в зна­чительной мере поддерживался тем, что скандально-разоблачительные картины жизни подносились читателю, как и в «Селестине», в каче­стве повода для благочестивого и практического назидания. Еще Сер­вантес, следуя традиции, называет свои новеллы «назидательными». Мораль «Селестины» (например, взгляд на женщину) часто обнару­живает близость бюргерского циничного практицизма к низкой оценке человека в христианских проповедях. Восхищение слуги Пармено своей возлюбленной выражено в словах: «...такие, как она, во столько це­нятся, за сколько продаются, и стоят столько, сколько заплатишь». И сюжет всей трагикомедии, где корыстная сводня Селестина играет решающую роль в судьбе любящих, внешне как бы подтверждает эту циничную мораль.

Бюргерская дидактика «Селестины» часто напоминает знаменитое энциклопедическое произведение позднего французского средневе­ковья — «Роман о Розе». Но так же, как у Жана до Мена, которого иногда называют «Вольтером средневековья», трезвая рассудочность здесь обращена критической стороной и к устоям средневековья. Антифеодальные и антиклерикальные настроения в «Селестине» весьма отчетливы. Дворянин Калисто уверен в своей безнаказанности и счи­тает нормальным явлением лишь лицеприятных судей. Селестина учит Пармено, что господа «выжимают все соки из слуг, обманывая их лживыми и пустыми обещаниями». Ее рассказы о нравах духовенства, о суде инквизиции над матерью Пармено поразительны по смелости для католической Испании времен «великого инквизитора» Торквемады. В них явно чувствуется голос самого Рохаса и мотивы Предреформации.

Назидательность Рохаса часто обнаруживает питомца итальян­ского гуманизма и выдержана скорее в духе стоицизма Сенеки и Пет­рарки, чем благочестия христианских «отцов церкви», на которых автор почти не ссылается. Мелибея, собираясь покончить с собой, говорит о чем угодно, но только не о загробных муках, которых ей как христианке полагалось бы страшиться. Следует отметить, что мотив самоубийства героини неизвестен в испанской литературе до Рохаса и, несомненно, внушен отнюдь не христианскими источниками. Обилие цитат из «Средств против фортуны» Петрарки в «Прологе» и в речах всех действующих лиц драмы показывает, что этот «молитвенник нравственности XV века» был для Рохаса настольной книгой. Можно подумать, что не только господа, но и слуги и сама Селестина читают и перечитывают этот моральный трактат, соразмеряя свои поступки со стоическим идеалом Петрарки, причем на деле живые страсти берут верх над стоицизмом книжной мудрости — в поведении господ, как и рассудительных слуг. Пылкая чувственность влюбленных, начиная с первой сцены, принимает порой совершенно языческий характер. Ка­листо восклицает, что он не христианин, а «мелибеянин»: «Мелибее поклоняюсь, в Мелибею верую, Мелибею боготворю!» Перед глазами героев стоят все время образы античной мифологии. Человеческая природа не считается с церковными предписаниями и домостроевской моралью.

Но драма Рохаса все же стоит лишь на пороге Возрождения. Мироощущение автора и его героев еще далеко от жизнеутверждаю­щей цельности литературы Возрождения. «Селестине» скорей присуща внутренняя разорванность и антитетичность. Произведение строится на контрастах идеального и реального, возвышенного и низменного, патетического и циничного, небесного и земного. Эти контрасты социально обусловлены. Перед нами два мира — господа и слуги; мир привилегированных верхов, к которому принадлежат Калисто и Мелибея, — беспечные, поглощенные одним своим чувством влюб­ленные, — и мир отверженных низов, мир нужды и неуверенности в завтрашнем дне, мир Селестины.

Различны интересы и страсти, которые господствуют в этих двух мирах, различна и сама любовь (чувство Калисто к Мелибее — и чувство Семпронио к Элисии или Пармено к Ареусе). Но в то же время дистанция здесь уже не абсолютна — эти миры сближаются. Селестина, главная помощница Калисто и Мелибеи, соединяет эту «идеальную» пару, как и Пармено и Ареусу, управляя всем миром «Трагикомедии». Сословные перегородки лишаются традиционного ореола. Рохас с сочувствием рисует мир городского дна, его радости и заботы, стремления и неудачи. Общество отвергло этих людей, и они отвергли его нормы, — жестокость жизни сделала их циничными и алчными. Но мир Селестины и ее питомцев отличается также про­ницательностью, умом и энергией. Нужда, нищета и голод были их жизненной школой, а, по словам Пармено, «нет лучших учителей в мире», чем они, — «никто так не пробуждает и не развивает таланты». Калисто и Мелибея беспомощны, недеятельны и полны слепой довер­чивости к обманывающим их слугам, тогда как слуги понимают своих господ лучше их самих, а Селестина читает в человеческой душе, как в раскрытой книге. В конечном счете человеческая природа одна и та же во всех сословиях. «Все мы дети Адама и Евы», — говорит Ареуса. Мелибея, например, представляется Калисто образом божьим: «Божеством я ее считаю, как в божество в нее верую и не признаю другого владыки в небе...» А для Элисии Мелибея ничем не лучше других девушек, и красота ее — только от дорогих нарядов: «Надень их на бревно, тоже назовешь его прелестным».