Фернандо де Рохас - Селестина

П а р м е н о. Чтоб этой старухе на том свете было так сладко, как мне сейчас приятно слушать такие лестные слева!

С е л е с т и н а. Что ты говоришь, уважаемый Пармено, сын мой и более чем сын?

П а р м е н о. В чем же, говорю я, было превосходство моей матери, если вы с нею знали одни и те же колдов­ские слова?

С е л е с т и н а. И ты удивляешься? Разве не знаешь по­говорки, что брат брату—рознь? Не всем нам был дан талант твоей матери. Во всяком ремесле на хорошего мастера найдется лучший. Так и твоя мать — упокой гос­подь ее душу! — была первой в нашем деле; за это все ее знали и любили — кабальеро и церковники, холостые и же­натые, старые и молодые. А девчонки и знатные девицы бога за нее молили, все равно что за своих родителей. Со всеми она вела дела и со всеми беседовала. Стоило нам выйти на улицу, только на ее крестников и натыкались, — она ведь была повивальной бабкой шестнадцать лет подряд. Вот так-то; если раньше ты, по своему нежному возрасту, не знал ее секретов, теперь тебе их следует узнать, раз она скончалась, а ты уже мужчина.

П а р м е н о. Скажи мне, сеньора, когда тебя судили, — я тогда жил у тебя в доме, — вы уже хорошо были зна­комы?

С е л е с т и н а. Еще бы не хорошо! Смеешься, что ли! Вместе мы орудовали, вместе нас застали, вместе схватили и обвинили, вместе и наказали, кажется, в первый раз. Но ты ведь был совсем маленьким; мне даже страшно, что ты помнишь дело, позабытое всеми в нашем городе. Так-то идет жизнь. Выйди на эту ярмарку — и сразу увидишь, кто грешит, а кто платит.

П а р м е н о. Верно! Но ведь в грехе всего хуже упор­ство. Как не властен человек в первом своем движении, так не властен и в первой провинности; потому и говорят: кто провинится, да раскается, тому и грех с плеч долой.

С е л е с т и н а. Обидел ты меня, дон глупец! Пошли в ход горькие истины. Ну погоди, я тебя задену за живое!

П а р м е н о. Что ты говоришь, матушка?

С е л е с т и н а. Говорю, сынок, что, не будь Селестины, попалась бы твоя мать — мир ее праху! —не один, а много раз. И единственный-то раз возвели на нее напраслину, будто она ведьма, оттого что застигли ее ночью, когда при свечах брала она землю у могильного креста; привели ее на площадь и поставили среди бела дня на помост, напялив размалеванный колпак ей на голову. Но это все дела прехо­дящие. Должны же кое-что испытать люди в сем скорбном мире, дабы поддержать свою жизнь и добрую славу! И все это было ей, умнице, нипочем и ничуть не помешало и дальше заниматься своим ремеслом еще искусней. Это я к тому вспомнила, что ты заговорил о грехе и упорстве. Во всем была она хороша. Ей-богу, по совести скажу, даже когда она на этом помосте стояла, казалось, что она всех, кто внизу, ни в грош не ставит, — такой был у нее вид и осанка. Поэтому такие, как она, люди сведущие и стоящие кой-чего, скорее всего и согрешат. Посмотри, кем был Вер­гилий, на что уж он много знал, — а ты, верно, слышал, как его подвесили на башню в корзине всему Риму на погляденье [40] «...всему Риму на погляденье». — В средние века существовала легенда о том, будто Вергилий в наказание за по­хвальбу своей мудростью был подвешен в корзине на башню. . Но от этого он не лишился ни славы, ни имени своего.

П а р м е н о. Правду ты говоришь; но ведь он не был осужден.

С е л е с т и н а. Молчи, олух! Что ты смыслишь в делах церковных! Да ведь гораздо лучше принять наказание из рук правосудия! Это лучше тебя понимал священник — мир его праху! — который приходил утешать ее и говорил, что святое писание зовет блаженными тех, кто претерпевает гонения правосудия, ибо они попадут в царство небесное. Подумай, разве не стоит перенести кое-что в этом мире дабы вкусить блаженство в ином? А уж и подавно, если ее заставили сознаться в том, чего не было, всякими правдами и неправдами лживые свидетели и жестокие пытки. Но сердце, привычное к страданию, переносит его легче, и ей все это было нипочем. Тысячу раз слышала я, как она говорила: «Если я сломаю ногу, тем лучше, — я стану еще из­вестней, чем раньше». Стало быть, раз твоя добрая матушка вытерпела такие страдания на этом свете, господь, надо думать, хорошо наградит ее на том, — если только правду говорил наш священник; вот чем я утешаюсь. Так будь же ты мне, как была она, верным другом и старайся стать лучше, — у тебя есть на кого походить. А то, что оставил тебе отец, ты получишь, уж не сомневайся.

П а р м е н о. Верю, матушка, но я бы хотел знать, что же именно?

С е л е с т и н а. Сейчас это невозможно; придет время, как я тебе говорила, все узнаешь и все услышишь.

П а р м е н о. Ладно, довольно о покойниках и наслед­стве; если мало мне оставили, мало и получу. Пого­ворим о делах насущных, это поважней, чем вспоминать мертвецов. Ты ведь не забыла, что недавно обещала све­сти меня с Ареусой, когда я сознался, что до смерти люблю ее.

С е л е с т и н а. Раз обещала, значит не забыла. Не ду­май, что я с годами потеряла память. В этой игре я уже больше трех раз объявляла ей шах в твоем отсутствии. Те­перь, пожалуй, она совсем готова. Зайдем к ней по дороге, и не избежать ей мата. Это самое малое, что я должна для тебя сделать.

П а р м е н о. Я уже потерял надежду овладеть ею, ведь она никогда и говорить-то со мной не желала. А известно, коли от любви бегут и лицо воротят — это плохой знак. Я уж совсем отчаялся.

С е л е с т и н а. Не дивлюсь я твоему отчаянию, раз ты не был со мной знаком и не знал, что тебя поддержит мастерица своего дела. Но теперь я тебе покажу, на что ты годишься и как я с такими девицами справляюсь да раз­бираюсь в любовных делах. Иди потихоньку. Видишь дверь? Войдем без шума, чтобы не заметили соседки. Оста­новись и подожди здесь под лестницей. Я поднимусь по­гляжу, удастся ли наладить дело. Может быть, мы еще добьемся такого, о чем и не думали!

А р е у с а. Кто тут? Кто в такой поздний час под­нимается в мою комнату?

С е л е с т и н а. Та, кто, поверь, не желает тебе зла; кто шагу не ступит, чтобы не подумать о твоей выгоде; кто помнит о тебе больше, чем о самой себе, — твоя старая поклонница.

А р е у с а. Черт побери эту старуху! С чего это она яв­ляется в этакую пору, как привидение? Сеньора тетушка, зачем изволила пожаловать так поздно? Я уже спать укла­дывалась.

С е л е с т и н а. С курами, доченька? Так ты не разбога­теешь! Нечего сказать! Видно, уж кто-кто свою нужду оплакивает, да не ты! И находятся же ослы, чтоб на тебя работать! Такой жизни позавидуешь!

А р е у с а. Иисусе! Я сейчас оденусь, а то мне холодно.

С е л е с т и н а. Нет, не оденешься, клянусь жизнью! На­оборот, ляжешь в постель, тогда и поговорим.

А р е у с а. Ей-богу, мне надо лечь, весь день нездоро­вится. Стало быть, не перок, а нужда заставила меня по­раньше сменить юбку на простыню.

С е л е с т и н а. Так не сиди же, ложись и укройся, а то ты похожа на сирену.