Фернандо де Рохас - Селестина

М е л и б е я. Заклинаю тебя, пусть язык твой говорит все что угодно, но усмири руки. Успокойся, сеньор мой. Я твоя, любуйся моей наружностью, этим истинным до­стоянием влюбленного, не стремись отнять у меня лучший дар природы. Ведь хороший пастух должен стричь своих овец, а не губить их.

К а л и с т о. К чему подобные речи, сеньора? Чтобы страсть моя не знала покоя? Чтобы я опять страдал? Чтобы начал игру сызнова? Прости, сеньора, мои бесстыдные руки; они, недостойные, никогда и не мечтали коснуться твоей одежды, и теперь они спешат насладиться твоим прелестным телом и нежною кожей.

М е л и б е я. Оставь нас, Лукресия.

К а л и с т о. Зачем, дорогая? Я рад свидетелям моего торжества.

М е л и б е я. А я не хочу свидетелей моего греха... Да если бы я знала, что ты такой необузданный, не довери­лась бы я твоим коварным речам.

С о с и й. Прислушайся, Тристан. Вон куда дело зашло!

Т р и с т а н. Я уж такого наслушался, что могу считать хозяина счастливейшим из смертных. Клянусь жизнью, и я бы тут не сплоховал, хоть я и мальчишка.

С о с и й. Для такой красотки у всякого руки найдутся; да только счастья-то он хлебнул пополам с горем, недешево оно ему обошлось: приправа к его любви — двое юношей.

Т р и с т а н. Он уже позабыл о беднягах. Вот и пропа­дай на службе у подлецов, верь, как дурак, в их покрови­тельство! «У графа живи-поживай, да себя не забывай», — советовала мне матушка. Смотри, они себе веселятся, це­луются да обнимаются, а слуги их казнены с позором.

М е л и б е я. О жизнь моя, сеньор мой! Зачем ты ли­шил меня имени и венца девственницы ради столь крат­кого блаженства? О несчастная мать! Ты бы умерла, узнав об этом, но и меня бы не пощадила! Ты стала бы безжа­лостным палачом собственной плоти и крови! Такое горе на закате твоих дней! О мой почтенный отец! Как запят­нала я твое доброе имя, какой ущерб нанесла твоему дому! О предательница! Как могла я не предвидеть страшного греха, опасности, которая меня подстерегала!

С о с и й. Эх, голубушка, подумала бы раньше! Все-то вы умеете молиться, когда уже горю не поможешь. А ду­рак Калисто и уши развесил.

К а л и с т о. Неужели близок рассвет? Не верится. Мне казалось, что я и часа не провел здесь, а между тем бьет три.

М е л и б е я. О господин мой, я поступилась для тебя всем, теперь я твоя подруга, и ты уже можешь не сомне­ваться в моей любви, — так не отвергай моей просьбы, пройдись днем мимо нашего дома, чтобы я могла тебя уви­деть, а ночью свидимся, где пожелаешь. Приходи сюда в тот же час, я буду ждать тебя, чтобы повторилось бла­женство этой ночи. А теперь ступай с богом; кругом тая темно, что тебя не увидят, и меня дома не хватятся, пока не рассвело.

К а л и с т о. Эй, слуги, лестницу!

С о с и й. Вот она, сеньор, спускайся!

М е л и б е я. Лукресия, подойди, я одна. Сеньор мой ушел. Он подарил мне свое сердце, а взамен унес мое. Ты слышала нас?

Л у к р е с и я. Нет, сеньора, я спала [54] Отсюда начинаются добавленные в издании 1502 г. пять действий. .

С о с и й. Ну, Тристан, не шуми: скоро все встанут, бо­гачи, стяжатели земных благ, набожные посетители хра­мов, монастырей и церквей, влюбленные, вроде нашего хо­зяина, труженики полей и пашен, пастухи, которые на рас­свете загоняют овец, — если кто ненароком услышит нас, пропало доброе имя хозяина и Мелибеи.

Т р и с т а н. Эх ты, дурацкая ты скребница! Говоришь, что надо молчать, а сам называешь ее по имени! Тебе бы только маврами по ночам командовать: запрещая — ты разрешаешь; скрывая — раскрываешь; обороняясь — на­падаешь; безмолвствуя — кричишь и разглашаешь; спра­шивая — отвечаешь. Если уж ты такой умный да хитрый, скажи-ка лучше, на какой месяц приходится святая Мария августовская, тогда сообразим, хватит ли у нас в хозяйстве соломы, чтобы прокормить тебя весь год.

К а л и с т о. Да, у меня совсем иные заботы, чем у вас. Входите потихоньку, чтоб не слыхали в доме. Заприте дверь — и на покой! Не провожайте меня. Я сам сниму доспехи. Ступайте же, ложитесь.

О, я несчастный! Как приятны мне одиночество, мрак и тишина! Не знаю, отчего — оттого ли, что я совершил вероломство, покинув еще до рассвета любимую мою госпожу, или же оттого, что скорблю о своем бесчестии. Да, да, это так! Рана болит теперь, когда она остыла; те­перь, когда охладела кровь, что кипела вчера, — теперь только я вижу упадок моего рода, гибель моего имуще­ства, позор, который обрушился на меня из-за смерти слуг. Как же я поступил? Отчего медлил? Отчего я стерпел обиду и не явился сразу, оскорбленный, разгневанный, неистовый мститель за явную несправедливость? О, ни­чтожная сладость нашей кратчайшей жизни! Ужели, жизнь, ты так желанна? Ужели кто предпочтет мгновен­ной смерти год позорной жизни и, продлив ее ценой стыда, погубит добрую славу минувших лет? К тому же нет уве­ренности ни в одном часе, ни в одном мгновении. Все мы в бессрочном долгу, всем нам грозит внезапная расплата. Почему же я не пошел хотя бы узнать тайную причину моей явной гибели? О недолгое земное блаженство! Как кратковременны и дороги твои радости! Да, раскаяние обходится дешевле. О, я горемычный! Как восстановить столь великую потерю? Как поступить? На что решиться? Кому рассказать о своей утрате? Почему я скрыл ее от других моих слуг и родных? Говорят: «В суде меня общи­пали, а дома и не знали». Надо бы выйти на улицу. Но что сказать? Что был дома? Поздно. Что уезжал? Рано. А чтобы разыскать старых слуг и друзей, родных и близ­ких, раздобыть оружие и другие средства для мести, мне потребуется время.

О жестокий судья! Так-то заплатил ты за хлеб, съеден­ный в доме моего отца! А я думал, что, пользуясь твоим расположением, могу убить хоть тысячу человек и не страшиться наказания! О низкий лжец, гонитель правды, подлый человек! О тебе сказано: честных людей не на­шлось — сделали его алькальдом [55] Алькальд — старшина сельской или городской общины, выполнявший также полицейские и судебные функции. . Вспомни, что ты и твои жертвы были товарищами; ведь ты служил моим предкам, а Семпронио и Пармено — мне; но «стал негодяй богачом, ему и родные нипочем». Кто бы подумал, что тебе было суждено погубить меня? Нет ничего опаснее, чем неждан­ный враг. Неужели ты хочешь, чтобы про тебя говорили: «Из лесу вышел и лес поджег», «Я ворона вырастил, а он мне глаза выклевал»? Ты совершил преступление против общества, а слуг моих казнил за преступление против частного лица. Но знай, что их преступление меньше тво­его, и наказание должно быть меньше. Так сказано в афин­ских законах, а они начертаны не кровью, — напротив, они гласят, что лучше пощадить преступника, нежели осудить невиновного. О, сколь опасно защищать праведное дело пе­ред неправедным судьей, а тем более проступок моих слуг, где все-таки вина налицо. Но помни, если твой суд непра­вый, есть еще справедливость на небе и на земле, и ты предстанешь пред богом и королем как преступник и мой злейший враг. Разве двое должны отвечать за то, что со­вершил один? За что ты убил их? Но с кем и что я го­ворю? В своем ли я уме? Что с тобой, Калисто? Грезил ты, спал или бодрствовал? Встал или лежишь? Смотри, ты у себя в комнате. Разве не видишь, что твоего обидчика здесь нет? С кем же ты беседовал? Очнись! Вспомни, что отсутствующий не может оправдаться. Выслушай обе сто­роны, раньше чем выносить приговор. Разве ты не знаешь, что надо вершить суд невзирая на дружбу, родство и бли­зость? Разве тебе не известно, что закон должен быть равным для всех? Вспомни: Ромул, основатель Рима, убил собственного брата, когда тот преступил закон; Торкват Римский [56] Торкват Римский — Тит Манлий Империоз (IV в. до н. э.), римский полководец. По преданию, казнил своего сына, кото­рый самовольно вышел за линию укреплений и на поединке убил врага. убил своего сына, когда тот нарушил постанов­ления трибунов. Многие поступали так же. Будь этот судья здесь, он возразил бы, что преступник и подстрека­тель подлежат равной каре; вот он и казнил обоих за вину одного; да, он поспешил с казнью, ибо преступление явно и нет нужды в многочисленных уликах, — ведь убийц схватили на месте преступления, да к тому же один из них уже разбился насмерть. Возможно также, что эта слезливая девчонка, которая жила у Селестины, смягчила судью своими рыданиями, и он велел совершить казнь рано утром, чтобы не поднимать шума, не позорить меня и не дожидаться, пока все проснутся и услышат глашатая, что было бы для меня великим бесчестьем. Ведь без па­лача и глашатая при казни не обойтись. А в таком случае, я еще в долгу перед судьей и до конца жизни буду ему обязан не как слуге моего отца, а как родному брату. Если же все это не так и нельзя истолковать в лучшую сторону то, что случилось, вспомни, Калисто, о пережитых восторгах. Вспомни о возлюбленной и о своем счастье. Ведь для нее ты не пожалел бы жизни. И ты не должен скорбеть о гибели других, ибо никакая скорбь не сравнит­ся с испытанным тобою наслаждением.